Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды
Мытье камеры осуществляется ведром воды и грязной мешковиной. Из уважения к нашему политическому статусу нам обычно дают еще и швабру. Подбираем кое-как сор с пола мокрой тряпкой. Темно, лампочка за решеткой еле светит, а до рассвета еще два часа.
- Женщины, завтрак! Сытый день!
Это значит, сегодня кроме хлеба дают баланду. В ней - кусочек вареной рыбы, с чешуей и с кишками. В сыром виде ее положено 60 граммов, в вареном - то, что не успели украсть. Норма "сытого дня" называется 9-Б, и вот она вся:
хлеб ржаной 450 г
мука 10 г
крупы разные 50 г
рыба 60 г
мясо 00 г
жир или растительное масло 06 г
картофель 200 г
капуста 200 г
томатная паста 05 г
Практически это сводится к половине картофелины в баланде и ошметку капустного листа. Жиры и томатную пасту хозобслуга найдет как употребить и без вас. И, посудите сами, в этом есть резон: вы эти пяти-шести граммов все равно не почувствуете, а если украсть у всех, кто сидит в ШИЗО, получится хоть что-то! Что касается картошки, то мы еще не знаем, какие мы счастливые. Позже я поеду в ШИЗО в другой лагерь, на "четырнадцатую" - и узнаю, что там дают по осьмушке от картофелины мордовского размера! Крупа? Ну, тут уж обратная зависимость: 50 граммов не сухой крупы, а вареной. Что не объедались, чтоб не чувствовали! Остается хлеб, но и с ним жульничают режут килограммовую буханку не на семь частей, а на десять-одиннадцать. Это я выясню очень легко - измерением в миллиметрах средней толщины и длины буханки. Линейки у меня, конечно, нет, зато есть заранее заготовленная нитка с узелками - поди вышмонай! Буханки я здесь и в глаза не вижу, но точно такие же носят нам в зону, чтоб сами делили паек.
Это - "сытый день", а в "голодный" - только хлеб. Они чередуются через раз, и потому ясно, что на десятый день уже голова кружится от голода. Средняя общая калорийность (официально, а не на практике) - тысяча сто пятьдесят, среднее содержание белковой массы - тридцать граммов.
Кому неясно - плюньте на всю эту собранную по крохам статистику и вернитесь к своему бифштексу! Я своими ушами слышала, как ленинградская студентка сказала:
- В блокаду выдавали в день по двести граммов хлеба, а они еще голодали?! Я вот несколько дней вообще могу не есть хлеба!
И вполне верю, что она могла обойтись без хлеба - ее родители были оба партийные боссы, она сроду не знала голода. Зачем же хлеб, когда - мясо на столе?! Ей и не понять, почему до сих пор без хлеба ни одна советская семья за стол не садится. Мы с мужем и сами в Европе в первый же месяц отвыкли есть хлеб. Но тот мокрый тюремный ломоть я до сих пор помню - и вкус его, и запах...
Но вы не спешите нас жалеть - вчера нас дежурнячки накормили, а вечерние куски хлеба мы приберегли на сегодня. Это потом на утренних обысках у нас будут отбирать припасенный с вечера хлеб ("Сушите сухари? Значит готовитесь к побегу!").
А пока еще можно жить. Тем более, что гениальная Таня запихала в вату перед отъездом бульонные кубики! И разворачивали эту вату, и встряхивали, и прощупывали, но не нашли. Маленькие плоские кубики были внутри слоя. Не на каждый день, конечно, только на "голодные". Тринадцать штук. Откуда они взялись в нашей зоне? А бандероли на что? В Советском Союзе таких кубиков не достать - так прислали нашим родным из-за границы... И присылали, видимо, эмигранты, сами еще не обросшие предрассудками: только теперь мы рассматриваем эти кубики внимательно. Видим на фольговой обертке симпатичного песика и английскую надпись. Из надписи однозначно явствует, что бульон этот - для домашних собачек. Ах, вы, цуцыки наши милые! Вы-то нас и спасаете! Совсем не обижаемся, что кубики - собачьи, ну не умели люди читать по-английски и купили самые дешевые. Как же мы будем пировать в голодные дни! Кинем в кружку кипятка кубик - и размешаем Таниной шпилькой. И пустую кружку хлебушком вымажем - чтоб не нашли при обыске следов жира. А в обед повторим - вот два кубика и израсходовали.
Кончится наша незаконная подкормка только в августе 85-го. Краснеющий Шалин (тогда уже майор) собственноручно прошмонает рулон ваты и с торжеством вытряхнет оттуда двенадцать "бульонок" - на четверых на неделю... И будет нам же хвастаться - нашел все-таки! Прости ему Бог...
В ШИЗО не положено никаких занятий, кроме работы: девчонок из уголовных камер ежедневно выгоняют на трехсменное шитье варежек. Изволь дать норму на той же пайке! Гаснет свет, и они ликуют - машинки-то электрические! Нет тока - нет работы. Оказывается, что ликуют преждевременно:
- Как, за восемь часов ничего не пошили?
- Начальница, тока не было!
- Так крутили бы колесо руками!
- Как так - руками? Сколько же так нашьем?
- Хоть шестьдесят процентов нормы - а нашили бы, если б захотели! А так - злостное уклонение от работы!
Нас на работу не выгоняют: рабочая камера на все ШИЗО одна. Не запускать же нас общаться с уголовницами - мы ведь "особо опасные".
Но нам и так дела хватает - исследуем температуру окружающей среды. По закону в ШИЗО должно быть не ниже шестнадцати градусов. Разумеется, местное начальство трактует это как "не выше". Требуем, чтоб нам измерили в камере температуру. Приносят знаменитый стрелочный термометр.
- Пожалуйста, измеряйте!
Знаменит он на все ШИЗО тем, что всегда показывает одно и тоже пятнадцать с половиной градусов. "В пределах нормы" - по местным понятиям. Недолго думая, Таня сует его в снег, наметенный на подоконник. Но храбрый "стрелочник" и в снегу показывает те же пятнадцать с половиной градусов! Вот что значит оптимизм! Не написать ли об этом эксперименте в прокуратуру?
- Дежурная! Дайте бумагу и ручку!
- В ШИЗО не положено!
- Нам в прокуратуру - заявление. По закону можно и из ШИЗО!
- Ох, эти политички! Только бы им жалобы писать! Свалились на наши головы... Нет у нас бумаги!
- Так возьмите у нас в вещах, в боковом карманчике! Там, кстати, и конверты.
Пропадает наша дежурнячка, и до ужина мы не можем до нее достучаться. Вечерний обход - ДПНК с новой сменой. Обыскивают нас и камеру.
- Мы просили бумагу для заявления, а нам не дали.
- Ох, Господи, опять заявления! Ну что вам не сидится?
- Так холодно же, а вы жульничаете со своим термометром!
- Ничего не холодно, температура нормальная.
Стоят в нашей камере в шинелях и ушанках, рожи красные, сытые, пар изо рта... Можно поверить, что им не холодно.
- Но мы имеем право написать в прокуратуру?
- Только в дневную смену, а теперь - ночная заступает. Завтра успеете!
Завтра будет другой ДПНК, пусть он и расхлебывает. А нам всю борьбу за собственную бумагу и конверт - начинать сначала.
- Ну чего озоруете, женщины? Вон отопление включили, счас тепло будет!
Действительно, трубы слегка теплеют. Они идут вдоль пола, и мы ложимся, прижимаясь к ним всем телом. Наш тайно принесенный термометр показывает, что в камере двенадцать градусов, но рядом с самой трубой все же теплее. Обхватываем трубу посиневшими пальцами и чувствуем, как в них пляшут мелкие иголочки. Ох, какое блаженство! Через час трубы - опять ледяные, но мы от них уже не отходим - знаем, что кочегары гонят горячую воду импульсами. Подкинут угля - отдохнут, поспят, в самодельные картишки перекинутся. И опять подкинут. Надо ловить момент.
Но и по ледяным трубам льется поток жизни - те самые разговоры через кружку. Трубы идут по всем камерам вкруговую, и, лежа возле них, мы невольно становимся если не свидетелями, то слушателями чужой личной жизни.
- Третья, третья! Вы махорку в рабочке нашли?
- Нет!
- Эх, дуры, для вас под кроем оставили!
Значит, третья камера, выйдя на работу, так и не нашла в рабочей камере махорки. А махорка в ШИЗО - дикий дефицит: курить здесь нельзя, табак и спички проносят сквозь обыск виртуозы. И делятся не со всеми, а по своей какой-то сложной системе расчетов. А те, из третьей, не отыскали оставленную для них заначку. Действительно, не от большого ума.
- Восьмая! Политические! Таня, я Тишка из шестой! Ты меня помнишь?
- Помню, помню.
- Ну как дела, Танюша? Это кто с тобой? Как звать?
- Ира. Тоже из нашей зоны.
- А за что посадили?
- Кого? Иру - в лагерь или нас в ШИЗО?
Таня любит точные формулировки. Так ее приучила "Хроника текущих событий" - подпольное издание советских новостей.
- И ее и вас обеих!
- Иру - за стихи.
- А-а, поэтка, значит.
- А нас сюда - за забастовку.
- Обе-две бастуете?
- Да не две, а вся зона.
- Ага, значит, скоро Наташа приедет! Как она там?
- Болеет.
- Девочки, ну держитесь! Все будет хорошо!
Это "все будет хорошо" - стандартное зэковское утешение. Сколько раз я его выслушала от незнакомых и полузнакомых за всю отсидку! И каждый раз поражалась бессмысленности: ну откуда они знают, хорошо у меня все будет или плохо? А вот поди ж ты - правы оказались самодеятельные тюремные пророки. И трудно мне было, и холодно, и - признаюсь - страшно. А все равно хорошо и жива осталась, и совесть не продала, и дождался меня на свободе любимый человек... Чего мне еще? Всем бы так, кому твердили это самое пророчество... Мне оно помогло, наверное. Это было - как короткая молитва за нас - тех, кто сроду не умел молиться.
