Зинаида Гиппиус - Чертова кукла
Хорошо бы его затопить. Вот и пригодится старый хлам, который отсюда не вывезли. Легко сломал Юрий два стула, соломенные решетки занялись.
Теперь надо стол ближе к дверям — ближе к огню. На столе — высокая свеча в бутылке, вино — красное, пеклеванник и еще что-то в бумаге.
Уж какое есть угощение: и его пришлось добывать по дороге на вокзал, а потом еще сюда тащить пять верст.
Юрий стоял на коленях перед камином, когда в соседней комнате скрипнула половица и распахнулись двустворчатые старые двери из буфетной.
— Ты, Михаил?
Михаил вошел быстро, темный, кое-где напудренный первым снегом. Заговорил поспешно, прерывисто, — должно быть, очень торопился по дороге.
— Уходи, Юрий. Сейчас же. Нельзя. Наше свидание известно.
Юрий вскочил.
— Известно? Фу, какая нелепость! Ну… ты-то уходи скорее.
— Нет, не то, что ты думаешь.
— Да в чем дело? Кому известно?
— Не расспрашивай, некогда, уходи. Есть другая дорога?
— Скажи в двух словах. Ведь это же глупо! Чего ты боишься?
— Ничего, ничего… Я только хочу, чтоб ты сейчас же ушел. Наше свидание известно Кнорру…
— Каким образом?
— Я сегодня узнал, что ему сказал Юс. Юс не виноват: ведь я говорил с ним обо всем, и о том, какое опасное обвинение на тебя взводят, я ему даже намекал о… но пока только намеками. Юс должен был приехать сюда вслед за мной. Я хотел…
— Что?
— Чтобы ты при нем сказал все, точно, о себе. О крепости. Тебя тяжело обвиняют. Очень тяжело.
— Это неправда…
— Знаю, что неправда… И хотел я, чтобы при нем же, при Юсе, ты сказал о Якове.
— О Якове? Да разве ты догадался, кто он?
— Давно. Мне не верили. Не верят.
— Не нужно ничьей веры, — холодно произнес Юрий и вынул из бокового кармана узко сложенную бумажку. — Возьми. Собственноручная. Очень рад, что услужил.
Михаил взглянул, спрятал записку, побледнел еще больше.
— Теперь уходи; уходи же! Пойми, Кнорр знает, что мы с тобой сегодня здесь… А если Кнорр… так и этот… Яков.
— Ладно, уйду. Ты успокойся, выпей вина, а я сейчас уйду. Вместе бы ушли.
Юрий обогнул стол и налил вина в тонкий стаканчик. Темное, тяжелое, — оно дрогнуло и перелилось багровыми слезами, когда упал на стекло каминный отсвет.
— Не буду пить, не надо, — нетерпеливо сказал Михаил. — Ты не ребенок, ты должен понять, что нужно уйти. Яков способен решительно на все, ему безмерно важно помешать тебе видеться со мною. На все он способен. И у него такие верные помощники, как этот Кнорр несчастный… В нервную больницу бы Кнорра, а он, черт знает что, путается последние дни с Яковом, спаивает тот его… Безобразие. Безумие.
Юрий торопливо взял свое пальто со стула.
— Михаил, но если Яков подозревал, что у меня была та бумажка, то ведь понял же, что его дело у нас все равно пропащее. Он будет действовать в открытую. И в этом случае вернее нам убираться обоим.
Подумал мгновенье.
— Или не разумнее ли подождать? Скорее можно столкнуться по дороге. Что же лезть на глупую случайность?
— Не знаю, не знаю… Нет, я почти уверен, что Яков в открытую не станет еще действовать. Юрий, не надо нам оставаться здесь вместе. Яков одно знает, что ты ему поперек дороги. Черт с ними, конечно, уходи…
Они понизили голоса почти до шепота. Юрий, с пальто в руках, оглянулся, ища свою шапку. Хотел что-то сказать, остановился. И вдруг оба стали прислушиваться.
Но было тихо-тихо. Только неуловимым звоном, как бы подземным гулом чуть гудели сосны от тихого ветра. А может быть, и того не было. Может быть, это звенела кровь в ушах от тишины.
Вдруг Юрий досадливо тряхнул головой.
— Что ж, уходить так уходить, — произнес он громко. — Этакая нелепость! Весьма неромантично теперь удирать, — однако в угоду тебе… Дело мы одно сделали…
— А другое оставь, сам знаю.
— Мое? Да, Михаил, ты должен знать сам, что я не молчал на допросах, но говорил настолько, насколько это было нужно для меня. К счастью, нужны оказались пустяки. Хеся бедная…
Михаил почти не слушал, нетерпеливый и взволнованный. Он стоял против Юрия, спиной к камину. Сухие доски сгорели быстро и теперь, шурша, обваливались.
— Хеся умерла в тюрьме.
— Да, бедная… Облила себя керосином и сгорела. И ламп-то, кажется, керосиновых нигде уж нет… Жаль.
— О ней ты говорил, Юрий? Кнорр убежден, что ты…
— Ее не из-за меня арестовали, ты теперь знаешь. Пришлось говорить о ней, да; но это все после… Ну, прощай, ладно. Уходил бы ты тоже…
— Уйду… — как-то глухо произнес Михаил. — Вот Юса только дождусь… — И прибавил: — Прощай. Я уйду. Я ухожу… совсем. Куда ухожу, там уж мы с тобой, верно, не встретимся. И не надо.
Юрий точно понял скрытый смысл этих странных слов. Улыбнулся, пожал плечами.
— Как знать? Со мной — везде можно встретиться. Я люблю всякие пути, все дороги. Столкнет еще судьба. Пока желаю тебе счастья… только вряд ли ты будешь когда-нибудь счастлив.
Придерживая одной рукой пальто, Юрий другую протянул через стол Михаилу.
— Юрий!
— Что? Да ухожу, ухожу! Поклон Юсу. И не бойся, я все тропинки тут знаю. Ты-то не заблудись.
И, все еще улыбаясь чуть-чуть побледневшими губами, он шагнул к двери.
Но с жидким треском она разломилась перед ним надвое; черной пулей ворвалось, влетело что-то, — человек или зверь, — налетело, загрохотали, опрокидываясь стулья, стол подломился на слабых ножках и рухнул, зазвенела, рассыпаясь, посуда, свеча погасла. Михаил упал навзничь, головой к догоревшему камину (только нитка красная тлела там), упал, — и стол на него, больно, краем.
А то, ворвавшееся пулей, — человек или зверь, — в темноте кричало, возилось, выло, не то рычало, не то бормотало, точно темнота сама рычала, сама разъяренная звериха, многолапая, многоротая, душит черной шерстью.
Михаил отбросил край тяжелого стола, оперся на руку, обжег руку, потом обрезал руку, вскочил, опять упал, наконец, хватаясь за торчком торчащую доску стола, поднялся. Должно быть, кричал, но сам своего голоса не слышал.
Первая ясная мысль: огня! Да ведь у него фонарь, — тут, на камине. Вот фонарь, цел. Сейчас, сейчас, только открыть боковую стенку…
Надежды, впрочем, не было. Не знал, что случилось, но знал, что непоправимое.
Узкий красноватый луч потянулся от камина вниз. Михаил шагнул вперед, за доску стола.
— Юрий, Юрий! Боже мой, воды!
На ногах у Юрия, скорчившись, как маленькая темная обезьяна, сидит Кнорр. Еще подвывает обезьяна, еще бормочет, но уже ослабела. Вертит безумными, пустыми глазами, странно трясет пальцами.
— Я решительно… ничего не мог поделать с ним, — говорит скрипучий голос около Михаила. — Он в таком состоянии…
Подсунув руку под плечи Юрия, Михаил пытается его поднять.
— Воды, воды!
И вдруг, по тяжести тела, по спокойствию лица в луче света — понял, что Юрий уже умер. Без слова, без стона, вероятно, без борьбы — умер.
— Право же, я не мог… удержать его, Михаил, — скрипит опять Яков, и зеленая маска его дергается, собирается в морщины. — Мы остановились, слушали. Ведь этот признался тебе… ну и не было никаких сил сладить…
Пониже левого плеча, на синей дорожной курточке Юрия торчит темная рукоятка финского ножа. Ослабевшая обезьяна тянется к ней скрюченными пальцами. Выдернуть хочет? Испугалась? Но нет силы.
И нет времени. Михаил цепко схватился за трясущиеся руки и откинул Кнорра далеко к стене. Отлетел, грузно шлепнулся на пол и сидит там, распялив ноги, глядит белыми глазами, бормочет свое.
Перед Михаилом, на пороге раскрытой в темноту двери, — Юс. Он только что пришел, стоит, длинный, сутулый, весь в снегу.
— Это что?
— Юс. Убили. Яков опоил Кнорра и толкнул его с ножом из-за угла. Рассчитал, что время. Что убитый не успел… Он успел, Юс. Яков — предатель. Доказательство у меня.
Яков кошачьим движением сунул руку в карман. Но Юс грубо и быстро кинулся на него, схватил за горло и перегнул, как слабую трость, назад.
— Убийцы… — хрипел Яков. — Бейте, бейте, с… дети.
— Юс, прочь! Это не наше дело!
— Бейте… бейте…
— Бей предателя! — мелькнули вдруг ясные слова в сплошном, зверином бормотаньи Кнорра.
Он глядел без мысли, сидел на полу, качался. Безумно облизывал чем-то запачканные пальцы. Чем? Вином пролитым? Не вином?
Михаилу удалось оторвать руку Юса.
— Прочь, я тебе говорю!
Яков с омертвевшим лицом стоял, опершись о стену.
— Юс, ты не смеешь, я тебе приказываю его оставить!
— Чего оставить! Как это оставить?
— Скрути ему руки назад. Слышишь? Юс, я не хочу, я не позволю.
Юс, тяжело дыша, повиновался.
— Крути, крути крепче… Вот ремень. Больше ничего нельзя, нельзя, довольно! Пусть о нем другие позаботятся, не мы. Не марайся теперь об этого… Нельзя. Ну, скорее! Пора идти. Вместе уйдем.
