Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
Вот так напасть. Вот так беда. Вот уж нехорошо-то как.
Постояв немного в темноте, в трусах и в майке, он озлобился до некоторой, совсем еще не высшей степени.
Он стал колотить в дверь кулаком и орать, чтобы открывали. Но понимая, что, кроме милой, никто ему не откроет и, кроме милой, никто его не услышит, а милая ушла неизвестно точно куда и неизвестно точно на сколько, немного обмяк и сказал двери:
— Ну вот, я на тебе за это, дура и дрянь, никогда не женюсь, так ты и знай, — сказал он двери.
Да и вправду, думает, на фига мне такая женитьба, когда по уборным запирают? А как по утрам посудой гремит? Это ж ужас, громкий ужас! Конечно, вполне может быть, что она — не нарочно, а если и не нарочно, то он когда на ней женится, то она ведь может и нарочно, нарочно будет тарелкой об кастрюлю стучать и его будить, причем не намеками на лежебоку, а нахально — дескать, вставай, и конец тут всему. Я стучу тарелкой, а ты, значит, вставай и прибей вешалку в прихожей повыше, а ведь и такая она, что придет время, и физиономия у нее всегда будет несколько как бы заплаканная, хотя видеть это, возможно, будет только один он.
Дальше — больше. Мысли о минусах брачной жизни привели его в состояние крайнего уныния. Расстроенный вконец, он огляделся по сторонам, ища что-нибудь увидеть, а поскольку вокруг была тьма, то он в некотором мистическом озарении вдруг увидел свою, по его тогдашнему, в ту минуту мнению, загубленную и напрасно истраченную жизнь.
— Да что же это за жизнь, действительно, такая, — подумал он, — все течет, а ничего не изменяется, — что за жизнь, я плюю на такую жизнь, — подумал он.
И начал свой бунт — результат озлобления уже окончательно высшей степени.
— Откройте меня, — завопил он, в ярости бросаясь телом на дверь, — откройте меня, откройте! Да что ж это такое, в конце концов, откройте меня, вы что — с ума посходили все, откройте меня, — бился он телом о дверь в надежде выбить замок и обрести желанную свободу. — Откройте меня, — вопил он, — я хочу курить, я чаю хочу, я хочу на тахту, я хочу почитать на тахте «Иностранную литературу» и не хочу и не могу сидеть здесь, где есть темнота и я, а больше ничего нет, ни воды, ни света нет даже, а-а-а, откройте меня, откройте меня, откройте меня. У-у-у, откройте меня. — Так вопил он и лез в закрытую дверь до той самой поры, пока нечто очень сильно и тупо не ударило его по голове, по затылку, да так сильно и тупо, что упал он, ошеломленный и почти бездыханный, на мохнатый коврик, постеленный перед ванной с целью, чтоб не студить выкупавшемуся ноги о бетонный пол санузла, ставшего местом нечаянного и печального заключения персонажа моего рассказа.
Очнувшись, он увидел нечто настолько поразившее его мозг, что он даже испугался немного.
Внимательно и доброжелательно смотрел на него с потолка какой-то старый и морщинистый азиатский человек.
Он сам, этот человек, был неживой, а вроде как бы вырисован тушью по потолочной известке — графическое изображение азиатского дедушки — одна голова.
Очнувшись, он приподнялся на локтях и видит — валяется-белеет рядом кусок штукатурки кирпичных размеров, как результат порывов его тела в дверь и бессмысленного бунта.
— Стало быть, и азиатский дедушка-китаец, он тоже не рисован серой тушью по потолку, а есть не что иное, как сеть трещин, образовавшая в результате случайного стечения обстоятельств художественно правильное изображение, — понял он, — от порыва тела в дверь, то есть в результате моего бессмысленного бунта.
Очнувшись, он встал и очень робко потрогал дверь, но крепка дверь. Молчок, тихо.
— Значит, — понял он, — жизнь свою я должен продолжать и здесь, в столь неприятных и постыдных для меня условиях.
Он, присев на унитаз, закрытый специально существующей глухой крышкой, безо всякой злобы или обиды вспомнил всех своих людей — друзей и знакомых, тех, которых он раньше иногда любил, иногда ненавидел, а теперь понял, что все они приятны и любезны ему и что ему очень хочется к ним, пускай даже обидят они его, отберут у него деньги и красавицу, а вдобавок еще и надают по физиономии.
Он оглядел окружающую его обстановку, и обстановка тоже от души понравилась ему, несмотря на то, что сверху смотрел трещинный китаец, а от стенки над проклятой дверью, обнажив глину и желтую дранку, отлетел порядочный кусок штукатурки!
— Свет-то вот, видишь, зажегся ведь от ударов, — радостно подумал он, — а теперь, гляди, может быть, и вода пойдет, чем черт не шутит.
Ванна его была столь хороша — со смесителем, с душем на гибком шланге, с пластмассовой полочкой над ванной, где находились различные средства и снадобья для чистоты тела и укрепления волос, — столь была хороша, что он, имея надежду и робкую уверенность, не выдержал, подошел, открыл-таки кран, но прежние ужасные звуки и клекот заставили его вернуться на насиженное место.
— Ну, не все сразу, — успокаивал он себя, — потом как-нибудь, дай-ка я лучше спою…
И он тихо запел, и звук собственного голоса настолько воодушевил его, что он, исполнив подряд все песни, которые знал когда-либо, стал рассказывать сам себе анекдоты, от души сам хохоча, сам радуясь и краснея от неприличных.
Один. Там. В тишине.
Дальше — лучше. Он поиграл на пальцах в очко и выиграл десять рублей, и проиграл тоже десять, потом он рассказал себе всю свою жизнь — как он учился в школе, в институте, как он работал, и прошлая его жизнь тоже стала мила и приятна ему.
Встав на четвереньки, он обшарил помещение и нашел под ванной, в углу, прекрасный длинный окурок от папиросы «Беломорканал». Он долго не знал, что можно с окурком сделать, потому что курить хоть и хотелось, но спичек не было.
Он даже собирался тот окурок жевать, но потом догадался и, продолжив поисковые работы, нашел настоящую толстую спичку, он и со спичкой не знал, что ему делать, но потом вспомнил, натер спичку о голову и зажег ее, шаркнув о ванный кафель. Закурив, он залез в сухую, безводную ванну и, упершись ногами в стену, стал дремать.
Но шла жизнь, и шла его будущая жена, поднимаясь по
