Свет в конце аллеи - Борис Михайлович Носик
С мазохической пристальностью Саша наблюдал теперь за жалкими разговорами и ужимками этих людей. Однажды он указал на них Лёхе, с которым когда-то очень дружил в общежитии.
— Ну и что? Они свое пожили, — сказал Леха беспечно. — При Сталине, кстати, легче было — точно было известно чего, куда. А ты, между прочим, посмотри на них внимательно, на этих писателей, — одни евреи… Во всяком случае, много…
Саша согласился с этим наблюдением, но его проблем это открытие решить не могло: он панически страшился этой судьбы, он боялся прожить так, как прожили эти люди, боялся такой же, как у них, старости, боялся их прошлого, их настоящего.
Почти каждый день на прогулке он видел сквозь штакетник забора Маститого. Маститый прогуливался по садику своей дачи, горделиво оглядывал дом, иногда трогал его стены, ворота. Но иногда он бросал вдруг тоскливый взгляд на штакетник забора, и Саша читал в этом взгляде страх перед одиночеством. Саше даже показалось однажды, что Маститый хочет окликнуть его, позвать к себе в дом, однако в последнюю минуту он, видно, одернул себя и резко отвернулся. Может, он застеснялся минутной слабости. А может, Сашино присутствие в доме лишило бы его этой последней радости — радости единоличного нерационального обладания огромным, пустым домом, и садом, и всем, что в саду и в доме…
Как-то вечером на общий сабантуй приехали из города Острогин с Федей и еще много-много своих. Была попойка, были все те же партийные разговоры о том, кого еще надо прижать к ногтю и свернуть в бараний рог, а кого из своих поддержать или двинуть и как лучше дать жидам по носу. Саше еще хотелось по временам поговорить о своем, о главном, но он все точнее ощущал, что разговаривав уже не с кем и поговорить не придется. Он встал незаметно в разгар пира и пошел кружить по дорожкам между заборами, дачами, деревьями, замерзшими лужами, а вернулся в Дом к самому разъезду гостей и возле колонного портика у главного входа нос к носу столкнулся с Федей.
— Вот кого я люблю! — закричал, облапив его, пьяненький Федя. — Нет, братцы, точно, вот кого я люблю! А какие стихи пишет Неваляшка, о братцы, такие, я вам скажу, пошли стихи… Слушай! Нет, слушай… — Федя вдруг стал говорить жалобно, чуть не плача. — Слушай, а почему вот мы никогда не сядем, ни о чем таком не поговорим, а? А когда поговорим? Все завтра да завтра… Вот сегодня ты живой, а завтра… Нет, правда, Саш, отчего? Есть идея! Сейчас мы едем ко мне — мы сидим, мы травим, мы еще раздавим пузырек, а утром ты вернешься на свои уроки, будешь учить про амфибрахиев… Довезешь нас, Кондратьич, а?
— Конечно, — сказал Остроган, — только прыгайте скорей в машину, а то братва набежит, всем места не хватит.
И они поехали в Москву, к Феде, а когда добрались, то было ясно, что для разговоров Федя уже слишком пьяный и даже добавлять пузырек ему уже незачем, потому что он сразу повалился на койку и захрапел, слава Богу, еще успел буркнуть сквозь храп жене, которая смотрела на Сашу не очень-то дружелюбно (может, думала, что это он споил Федю):
— Стелить! Ночуем у нас! Разговоры прекратить! Отбой!
Но и утром никаких душевных разговоров у них не вышло. Феде нужно было замазывать перед женой вчерашний грех, оттого разговор во время завтрака был общий, любезный, можно сказать, светский. Во-первых, Федя обратил Сашино внимание на то, что квартира у него новая, по московским понятиям, роскошная, в особом, писательском доме, и мебель в ней тоже не просто с бору по сосенке, а гарнитур то ли ЮАР, то ли ГДР, плюс еще какие-то женины антикварные находки, в комке — сущие гроши, но дерево, обратите внимание, красное («Идеологически выдержанное», — подмигнул Федя). Еще было много всякой жизненно необходимой белиберды — звукозаписывающей и звуковоспроизводящей техники, книг, полок и так далее, а что касается автомобиля, то ом был уже на подходе, вот-вот надо получать, и Саша хотя и не та впаивая материальному этому достатку или новому Фединому положению (всякому свое), а все же занимался в уме вещами не менее позорными: считал мысленно чужие доходы Потому что для покупки всего этого надо было до черта зарабатывать (в пересчете на стихотворные строчки выходили километры стихов), к тому же всякую вещь (в том числе и самую эту квартиру) надо было добывать с бою, так что вырисовывалась жизнь, очень заполненная борьбой и трудами, даже по Фединым рассказам выяснялось, что кого-то ему приходилось выписывать с площади, кого-то прописывать и даже один раз фиктивно разводиться с собственной своей женой и жениться на ней потом вторично (Федя объяснил, что такая форма борьбы с жилищными органами стала вполне популярной среди граждан). Ясно было из Фединого рассказа, что впереди у него было еще немало боев, потому что он записался на дачный участок, а машину ему будут, без сомнения, всучивать какую-то не того номера, который нужен, и самая квартира еще требует многих усовершенствований… Саше даже страшно стало вчуже всех этих Фединых усилий, хлопот и непомерных расходов, и Федя — чуткий мужик! — словно бы заметил эту Неваляшкину растерянность и его страх, заметил и подмигнул на жену, вот, мол, это все для нее, все эти хлопоты и все разговоры, а вот уж как-нибудь одни посидим, тогда поговорим о другом, о главном, однако это как раз Сашу и напугало в Фединой жизни — за столькими хлопотами никогда не выкроить сил и времени, чтобы поговорить о стихах, да и стыдно ему стало, что хочет он морочить голову, когда у людей своих, вполне реальных проблем невпроворот, а он, Саша, вроде как Зощенко, который занимался ничтожными проблемами жизни, и смерти, и старости в то время, когда страна напрягала все силы…
После завтрака Феде надо было бежать на заседание редколлегии, а до того еще помочь жене объясниться с пьяными работягами, которые что-то там у них курочили в
