Портрет в коричневых тонах - Исабель Альенде
ВТОРАЯ ЧАСТЬ. 1880-1896
Существует мой портрет, сделанный в ту пору, когда мне было три или четыре года, единственный, оставшийся от той эпохи, который преодолел превратности судьбы, а также миновал решение Паулины дель Валье окончательно уничтожить сведения о моём происхождении. Это уже потёртый этюд в сборной рамке, один из известных старинных несессеров из вельвета и металла, столь модных в девятнадцатом веке, и которыми теперь никто не пользуется. На фотографии запечатлено дитё очень маленького роста, одетое в стиле китайских невест – в длинную тунику из вышитого атласа и в подходящие по тону брюки. Девочка обута в изящные, подбитые белым войлоком, туфли на тонкой деревянной подошве. У неё тёмные волосы, взбитые в слишком высокий для ребёнка пучок. Вся причёска поддерживается двумя толстыми иглами, возможно золотыми или серебряными, которые соединены друг с другом короткой цветочной гирляндой. Малышка держит в руке открытый веер и, наверное, смеётся, хотя черты лица едва удаётся различить – оно словно светлая луна с двумя чёрными пятнышками – глазами. Позади девочки неясно проглядывает огромная голова бумажного дракона и когда-то сияющие звёздочки фейерверка. Настоящая фотография была сделана во время празднования китайского Нового года в Сан-Франциско. Я совершенно не помню этот портрет и не узнаю девочку с данного единственного, сохранившегося с тех времён, портрета.
А вот моя мать, Линн Соммерс, напротив, присутствует на нескольких фотографиях, которые я старательно вызволила из забвения благодаря хорошим связям. Несколько лет назад я ездила в Сан-Франциско, где познакомилась со своим дядей Лаки. Вместе с ним я посвятила время тому, что обходила старые библиотеки и мастерские фотографов в поисках календарей и почтовых открыток, для которых она и позировала; до сих пор мне попадались лишь некоторые, да и то, когда их находил мой дядя Лаки. Моя мать была очень симпатичной женщиной – вот, пожалуй, и всё, что я могу о ней сказать, потому что на этих портретах я её даже не узнаю. И, разумеется, свою маму я совсем не помню. Ведь когда я родилась, она уже умерла, хотя женщина, изображённая на календарях, немного странная – я ничего от той не унаследовала, и мне не удаётся зрительно вообразить её своей матерью; женщина представляется лишь игрой света и тени на этом бумажном снимке. Также она не похожа и на сестру моего дяди Лаки, коротконогого китайца с большой головой несколько пошлого вида, однако ж, очень доброго человека. Более всего я похожа на отца, потому что унаследовала его испанский тип, но к несчастью, мне мало что досталось от той расы, представителем которой являлся мой необыкновенный дед Тао Чьен. Иначе вышло бы так, что дед стал бы самым чётким и неизменным воспоминанием всей моей жизни, самой крепкой любовью, которая бы довлела над испытываемыми ко мне чувствами знакомых мужчин. Ведь никому из них не удавалось к ней даже приблизиться, и я долго никак не верила в то, что в моих венах течёт китайская кровь. Тао Чьен будет вечно жить в моей памяти. Я могу мысленно увидеть его, такого рослого, всегда безупречно одетого, с седыми волосами, в круглых очках, за которыми в его миндалевидных глазах виден взгляд безмерной доброты. В моих воспоминаниях дедушка всегда улыбается, а иногда я слышу, как он мне что-то поёт на китайском языке. И, кажется, что дед ухаживает за мной, следует за мной и сопровождает, как и говорила мне бабушка Элиза, что после своей смерти он собирался поступать именно так. До сих пор сохранился дагерротип этих бабушки и дедушки, изображающий их молодыми и ещё неженатыми: она сидит на стуле с высокой спинкой, а он стоит сзади – оба одеты как американцы тех времён, их лица с каким-то туманным выражением ужаса обращены прямо в фотоаппарат. Этот портрет, спасённый от вечного забвения в последнюю очередь, теперь висит над моим ночником и является последним объектом, который я вижу каждый вечер перед тем, как потушить свет, и всё же хотелось бы иметь его ещё с детства, когда мне было так необходимо присутствие бабушки с дедушкой. Как только я начала себя помнить, меня часто терзал один и тот же ночной кошмар. Образы этого настойчивого сна не покидали меня и несколько часов после пробуждения, лишая меня тихого дня и спокойного состояния души. Причём была всегда одна и та же последовательность: я иду по пустынным улицам незнакомого и диковинного города, иду за руку с кем-то, чьё лицо мне никогда не удаётся хотя бы смутно различить, вижу только ноги и носки непонятных блестящих туфель. В скором времени нас окружают дети в чёрных пижамах и начинают танцевать свои бесшабашные танцы. Тёмное пятно, возможно, кровь, расползается по брусчатке где-то внизу, в то время как круг детей постепенно, но неумолимо замыкается, становясь всё более угрожающим и сжимая собой человека, который ведёт меня за руку. Нас обоих припирают к стенке, нас толкают, дёргают и отрывают друг от друга; я ищу дружескую руку, а нахожу лишь пустоту. И тогда, безголосая, пытаюсь кричать, куда-то падаю совершенно бесшумно и в этот момент просыпаюсь, чувствуя своё сердце, готовое вот-вот выскочить наружу.
Бывает, что последующие несколько дней я ни с кем не разговариваю, вымотанная воспоминаниями об этом сне. И занята лишь тем, что мысленно пытаюсь охватить окутывающие его загадочные пласты, и смотрю, удастся ли в них обнаружить какую-то незамеченную до сих пор подробность, которая и дала бы мне ключ к смыслу всего приснившегося. В такие дни меня неизменно мучает особая форма холодной лихорадки, когда тело полностью сковано, голова будто объята льдом,
