Великие рыбы - Сухбат Афлатуни
Поколебались да и распахнули ворота пред «отчичем».
Черным вихрем влетел Юрий в город; два дня лилась кровь бояр, что не поспешили ему сразу двери отпереть да с хлебом-солью встретить. Двинулся на Смоленск Витовт, осаждал, осаждал да так и не взял. И снова в городе «крамола бысть велика, людии посекоша много»: всех показнил Юрий, кого в сочувствии и сомыслии ляхам подозревал.
Суров был великий князь, да только как с этим народцем по-иному разговаривать? Один жилистый, поросший щетиною кулак и понимают.
Только на что теперь ему этот кулак в городке этом сонном, на что дарования ратные? Обманула его девица с повязкой, Фортуной именуемая, снова ляхам своим заулыбалась. Отнял у него Витовт через год Смоленск, ставленников Юрьевых казнил, жену Юрьеву с детьми младшими в Литву отослал. Начались у князя бега. Москва, Новгород… Торжок!
Стал князь обиду свою вином заливать.
Что ни день – пиры, шум, крик в княжеском тереме. Гусляры гуслями гремят, ложкари ложками стучат, скоморохи как полоумные скачут. Князь и прежде хмельного зелья не чуждался, а теперь… Да уж гори все оно!
Вздрогнули, пригнулись огоньки лампадные.
Хотела закричать княгиня, слуг кликнуть – разглядела, кто пожаловал, не стала. Перекрестилась быстро.
– Не узнала? – надвинулся на нее князь. – Не ждала?
Взяла Иулиания икону Богородицы, себя ею заслонила. Отступил слегка Юрий Святославич.
«Она же много моляше его и увещевая, глаголаше: Почто, господине, всуе подвизаешися, и яко вотще сие неподобное дело умышляеши?»
– Отчего же неподобное? – нахмурился великий князь. – И в Писании сказано: не добро быти человеку единому… Я ж един как перст; коли меня утешишь, не неподобное – благое дело сотворишь!
Усмехнулась горько на это Иулиания: «Веси бо, господине, яко мужа имам, и како мощно ми честное его ложе осквернити?»
Не нашелся князь Юрий, что ответить, снова на княгиню надвинулся, за руку схватил. А княгиня, как щитом, образом Божией Матери прикрывается: «Уне ми есть умрети, нежели таковое неподобное дело сотворити!»
– Да что заладила, как сорока: неподобное, неподобное!.. Гляди, пожалеешь еще! – сплюнул да и вышел вон.
Закричали вспугнутые галки, заржал у плетня конь. Застучал копытами, всадника во тьму унося.
– Бежим отсюда, – гладила Иулиания мужнины кудри. – Погубит он нас!
Князь Симеон молчал. В сумрак ночной вглядывался.
Поднялась Иулиания, огонек на лампадке поправила. Залюбовался ею Симеон, голову рукой подпер:
– Красота твоя его смутила.
– Что ж мне, лицо дегтем вымазать? Уедем, хоть в Москву, хоть куда…
Молчит князь Симеон, брови сдвинул. Уехать… Бежать… Столько лет великому князю верой и правдой служил, и теперь вот – в бега? В Москве правду искать? Да и как он там свой побег растолкует? Скажут: что ты бабьи россказни нам доносишь! Езжай в свой Торжок да знай свой шесток!
Глядит на него Иулиания, ответа ждет.
– На все Божья воля, – говорит князь. – Может, уладится еще.
Вздохнула Иулиания, спорить не стала. Шею мужнину обняла: «На все воля Божья».
Нагие, веселитеся,
ремением секитеся,
дурость к вам приближается!
Скачут скоморохи вокруг княжеского стола, в бубны бьют. Смеются гости княжеские, потешаются.
Один только князь Симеон с супружницей в веселье не участвует, точно повинность на пиру отбывает. Примечают это гости, переглядываются. А еще примечают, как посверкивает глазом великий князь на княгиню Иулианию. И смеется как-то тяжело, без веселья.
Безрукие, взыграйте в гусли;
безногие, возскочите,
процветите, яко собачьи губы,
кои в скаредных местех растут!
Новый взрыв хохота.
И снова князь Симеон с княгиней даже не усмехнутся, сидят, глаза в стол уперев. И снова хрипло, нехорошо смеется великий князь.
– Что ты, Симеон, сидишь, как аршин проглотил? – резко вдруг смех свой оборвал. – Али угощение мое тебе не по нраву? Али вина мои прокисли?
– Благодарствую, господине, и угощение твое, и вина… – начал князь Симеон.
– Али уже на Филиппов пост заговелся? Прежде добрый воин был, а теперь точно девица сидишь! Жена, что ли, над тобой власть взяла, постничеству таковому обучила?
Притихли гости, вжались в скамьи; замолкли скоморохи.
– Да и ты прежде добрым воином был, господине, – потемнел князь Симеон, – когда до чужих жен тебе охоты не было!
Как услышал это Юрий Святославич, кровь к лицу бросилась, почернело в глазах. Выхватил меч из ножен…
Визг, шум поднялся, хлынули гости вон, разбежались холопы, забились под лавки скоморохи.
Одна княгиня над телом мужним застыла, точно окаменев.
– Брось… С ним все… – Князь тяжело дышал ей в лицо. – Говорил тебе: подобру… Все равно любовь мою познаешь!
Закричала княгиня, да только эхом крик ее по обезлюдевшему терему раскатился.
«И поверже ю, и ляже с нею, она же противляшеся ему, и не може отринуть его от себе, и взем нож удари его в мышцу, он же срама исполнися и зело взъярися…»
Взвыл князь Юрий, раненое место ладонью прижимая. Выхватил у княгини нож, хотел им же ее прикончить. Остановился, глаза выпучил.
– Стой… Я тебе другое… Свирька! Савка! – прокричал. – Бегом сюда, с мечами! Ноги, ноги ей руби!
«И повеле ей руки и ноги отсещи, и в реку ввергоша ю».
О дальнейшей судьбе Юрия Святославича пишут разное.
Одни – что «побежа к Орде, не терпя горького своего безвременья и срама и безчестия». Там, в Орде, «по многом безумии» скончался и был погребен.
Другие – что после Орды бежал в Венгрию, где, «в войску будучи, под некоторым замком постреленый, умер».
Наконец, третьи – что после скитаний «безымянно по чужим странам» остановился, наконец, в Венёве, в монастыре во имя Николая Чудотворца. Там, «много сетуя и плача», покаялся и вскоре почил.
Тих городок Торжок. Да только весной 1407 года, через полгода после убийства Иулиании, вскипел весь.
Шел некий крестьянин вдоль Тверцы, неподалеку от города. Глядь, белеет что-то в водах, вроде рыбы великой. Пригляделся и обмер. Тело женское в светлых одеяниях и с ангельским ликом против течения плывет, вдоль берега. Без рук и без ног. «Мать честная! Иулиания…» – стянул шапку и перекрестился.
Прибыло на его зов духовенство, набежали прочие люди всякого звания.
«И взяша честное ее тело, и положиша в раку каменную, и принесоша е во град Торжок в соборную церковь, и погребоша святое тело в соборной церкви со псалмопением честно на правой стороне
