Штормовое предупреждение - Чжу Шаньпо
Эти старые истории о том, как Жун Яо добывал еду, реальные подробности нашей жизни были все еще свежи в нашей памяти, вызывая бурю эмоций. Мы были друг для друга опорой и вместе испытали горечь жизни в крайней нужде и болезненных мук. И это же было причиной, по которой наша семья до сих пор не развалилась на части. Однако жить с врагом и благодетелем в одном лице – дело все-таки трудное и противоречивое.
Вскоре Чжао Чжунго также стал считать Жун Яо врагом. Потому что Жун Яо раскрыл его личность.
– Он мой брат! – уверенно и смело говорил иногда Жун Яо, когда горячился.
Опасаясь, что другие могут не понять, он добавлял:
– Мы на поле боя побратались.
Жун Яо говорил это вовсе не из малодушия, напротив, как будто еще и бахвалился.
– Ну тогда он из какой армии, Гоминьдановской или Народно-освободительной? – стали как-то допытываться жители Даньчжэня.
Жун Яо смешался, не ответил и, толкая Чжао Чжунго перед собой, поспешно вернулся домой и закрыл дверь. С тех пор Чжао Чжунго больше не выходил на улицу, как пойманный зверь, потерявший свободу и достоинство.
Несколько дней подряд Чжао Чжунго в ярости швырял на землю железную плошку, полную еды, чтобы выразить свое недовольство Жун Яо. Жун Яо же пытался объяснить:
– Да не страшно же… Не будет больше никаких движений!
– Да с хера ли б ты понимал еще! Ты все такой же, как сорок лет назад, свинота тупая! – высказался Чжао Чжунго. – Я столько лет скрывался под чужой личиной, никто на всем белом свете, кроме тебя, не смог бы меня узнать, не узнал бы моей истории, а ты меня сдал!
Жун Яо вовсе не считал, что все настолько серьезно, и думал, что Чжао Чжунго немного нагнетает панику.
– Раз уж ты не хотел раскрывать свою личность, зачем тогда таскал с собой эту плошку сорок с лишним лет? – спросил он.
– Это моя душа! – воскликнул Чжао Чжунго. – Неужели даже ты не понимаешь?
Жун Яо и пикнуть больше не смел. На самом деле у него самого была похожая железная плошка, но он всегда использовал ее как миску для собачьей еды, и сейчас она все еще валялась в конуре, толстый слой грязи на ней зазеленел и порос грибами и мхом.
– Я из Коммунистической армии! Скажи им, что я из Коммунистической армии! Я сдался! – проревел Чжао Чжунго, словно отдавая Жун Яо приказ.
– Понял, понял, – сказал Жун Яо.
Чжао Чжунго действительно на старости лет выжил из ума. Как могли Жунь Чуньтянь и Жун Цютянь, которые тоже были солдатами, не распознать, кто он такой? Они узнали железную плошку, которую Чжао Чжунго ни на мгновение не хотел выпускать из рук. Национально-революционная армия была переформирована в 74-ю дивизию. Войско Чжан Линфу[19]. Жун Яо смог его узнать, потому что сам служил именно в 74-й дивизии. Даже если бы плошка полностью облупилась, будь она испещрена дырами, погнута и деформирована, да даже если бы ее скатали в шар – он все равно смог бы ее узнать. На самом деле Жун Чуньтянь и Жун Цютянь давно опознали Чжао Чжунго, просто не посчитали этот факт чем-то важным, они не собирались сообщать о нем или относиться к нему с предубеждением. Напротив, они испытывали к нему некоторое уважение. Однажды Жун Чуньтянь подошел к Чжао Чжунго и, мило улыбаясь, спросил:
– Ты ноги не на снаряде ли подорвал? Я разглядел, с твоими то же, что и у меня с правой.
Чжао Чжунго уставился на него с подозрением. Жун Чуньтянь показал свою ногу. Это был протез. Чжао Чжунго пощупал протез, засмеялся и сказал:
– Действительно, холодновата малость.
Жун Чуньтянь проговорил предельно хитрым тоном:
– Мы все думали, что ты из Коммунистической армии, а ведь это не так.
Чжао Чжунго открыть было рот, чтобы возразить, но Жун Чуньтянь сделал жест «тс-с»:
– Не оскорбляй мой ум.
Чжао Чжунго перестал спорить и стал умолять его не раскрывать секрет. Жун Чуньтянь пообещал, что, пока тот будет честен, проблем не возникнет. Жун Цютянь при входе и выходе даже отдавал Чжао Чжунго честь. Чжао Чжунго, казалось, снова воспрял духом, намеренно принимая суровый и недосягаемый вид. Однако однажды Жун Дунтянь швырнул ему в лицо лягушку с дыркой в животе и назвал «еще одним гоминьдановцем». Чжао Чжунго побелел от ужаса, скатился с инвалидного кресла и поспешно выполз за дверь. Жун Яо перехватил его, утешил и с большим трудом успокоил, но с тех пор Чжао Чжунго стал в нашем доме вести себя по правилам. Видя, что мы смиренны, как нищие, он неизменно держался с большим почтением, даже есть не смел и жил теперь в вечном страхе.
Конечно, Жун Яо не знал, что на самом деле в мыслях у Чжао Чжунго. Он считал, что Чжао Чжунго теперь не нужно было скитаться и убегать, по крайней мере, ему не придется рыться в мусоре в поисках еды и спать на улицах – и теперь, зажив стабильной и достойной жизнью, он должен был быть доволен. Каждый раз, когда он возвращался и видел Чжао Чжунго, мирно дремлющего в инвалидном кресле, он и сам был доволен собой.
Порой Жун Яо снова и снова задавал ему один и тот же вопрос:
– Старик, ты сегодня хорошо поел?
– Хорошо, – не открывая глаз, машинально отвечал Чжао Чжунго.
– А хорошо ли в Даньчжэне? – снова вопрошал Жун Яо.
– Хорошо, – отвечал Чжао Чжунго.
– Так оставайся в Даньчжэне до конца дней, – говорил Жун Яо. – И мы, братья, вместе умрем.
Тогда Чжао Чжунго, пробудившись, выпрямлялся, немного раздумывал и отвечал:
– Хорошо.
Однажды Жун Цютянь на глазах у Жун Яо отдал честь Чжао Чжунго
