Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская
Хотя… Как же мама пошла под отцовскую руку, под руку хама, постоянно её унижающего? Почему? Наверное, она его любила. Иначе Наташа не могла себе объяснить мамино молчаливое терпение, смирение перед отцовским быдловатым самодурством. Папа был плебеем, с претензиями, амбициями, но всё-таки плебеем. Горьковчанка мама так никогда и не нашла себе в Москве верных друзей, жила в одиноком моральном затворничестве, воспитывала дочек, работала, неловко принимала гостей, убирала, стирала, много читала. Во время ссор, частой оскорбительной ругани мужа, который никогда ничем не был доволен, мама не опускалась до грубостей, она просто спокойно смотрела на него близорукими глазами из-под очков и молчала, пережидая очередную бурю в стакане воды, зная, что возражениями она только усугубит его плохое настроение.
А вот Наташа с отцовским хамством смириться не могла. Маленькой она к нему ластилась, пыталась обратить на себя его внимание, завоевать любовь, но отец уделял ей и сестре очень мало времени, постоянно за что-то ругал, укорял, журил, читал мораль. Его назойливый громкий голос лез в уши, отец никогда не знал, когда нужно остановиться, оставить девочек в покое. Он кричал на жену и детей, вымещая на них свою усталость и страх перед начальством и неприятностями. С посторонними он, впрочем, был милым, умел петь, читать стихи, считал себя поэтом и художником. У них в столовой висел карандашный мамин портрет, который он когда-то нарисовал, совсем, кстати, неплохо. С годами Наташа стала лучше отца понимать: чувствительный человек с претензиями на принадлежность к искусству, занимающийся нелюбимым делом, желающий нравиться, привлекать к себе людей, скучающий в семье, собирающий книги, которые он никогда не читал, неудовлетворенный, вероятно, жизнью, довольно посредственный в сущности человек, несостоявшийся ни в семье, ни в профессии, но считающий, что ему недодано.
Сейчас Наташа всё это про отца, которого уже давно не было на свете, понимала, но всё равно его не прощала. Он был перед всеми ними виноват: перед мамой, перед сестрой, и, главное, перед нею самой. Она считала, что он отравил ей детство и раннюю юность. Она не любила бывать дома, не приводила к себе друзей, ни на одну минуту не расслабилась в его присутствии, научилась скрывать свою жизнь, навсегда дома прикусила язык, закомплексовалась, замкнулась в себе, чувствовала себя непонятой, несчастной, загнанной… И это всё из-за него – шумного, крикливого, неумного, неглубокого, вздорного папаши, которого окружающие любили только потому, что совсем его не знали.
Такими Наташа родителей и запомнила: тонкую, умную, образованную, чуть отстранённую, не такую уж счастливую, любящую их маму, и хамоватого, эгоистичного, простецкого папу, сотканного, как сейчас говорят, из одних понтов, и озабоченного только собственным «я».
67-летняя Наташа, сидящая на людной автомобильной парковке в Вирджинии, тяжело вздохнула. Вспоминать отца ей было до сих пор тяжело. Она ничего ему не забыла. И хоть Наташа старалась никогда об этом не думать, но в том, что произошло с её 23-летней сестрой Татьяной, она тоже винила отца. Может не прямо, а косвенно, но это случилось из-за него. С той поры прошла целая жизнь, и видит бог, Наташа всегда гнала от себя неприятные воспоминания и мысли, но сегодня ей всё почему-то вспомнилось, хотя уже нечётко, словно сквозь дымку.
Таня встречалась с молодым человеком Виталием. По вечерам её никогда не было дома, и Наташа понятия не имела, где сестра была. Она училась на вечернем отделении Института тонкой химической технологии им. Губкина и работала на химическом заводе в лаборатории. Больше Наташа о ней ничего не знала. Химия её саму совершенно не интересовала. Зато Таня приносила домой какие-то песенники с переписанными её рукой самодеятельными песнями, которые они пели в походах, Наташа их тоже переписывала в свои тетрадки и считала себя через старшую сестру, которую она уважала, причастной к молодёжной культуре. Молодой человек Виталий приходил к ним очень редко, но Наташа его несколько раз видела и мнения не составила: ни плохой, ни хороший, ни рыба, ни мясо. Худой, угловатый, не очень-то красивый. В глубине души Наташа считала, что Таня была достойна большего. Потом Таня с Виталием поженились и стали жить у его матери. «Повезло Таньке, ушла из дома. Вот бы и мне так», – Наташа сестре завидовала. Вокруг женитьбы что-то происходило: то ли папе не нравился Танин муж, то ли Таня не поладила со свекровью, то ли у них с Виталием начались нелады? Наташа ни во что не встревала и не задавала взрослым вопросов. В те времена она всё ещё считала себя ребёнком, а их взрослыми. Впрочем, какой толк задавать вопросы, на них всё равно никто бы не ответил. У них в семье с Наташей на серьезные темы не разговаривали, наверное, считали глупой и незрелой, или просто оберегали от жизни. Таня приезжала домой к матери, когда отца не было дома, они о чем-то за закрытой дверью разговаривали, Наташа слышала возбужденный Танин голос, мать пыталась её успокоить, в чем-то убеждала. Из обрывков разговоров Наташа поняла, что Тане плохо, мама уговаривала её вернуться домой, но сестра отказывалась: «Нет, мам, нет… ни за что. Прекратим этот разговор! Нет, я не могу», – доносилось из-за двери. «Естественно, она не вернется. Ещё чего! – тут Наташа была с сестрой полностью согласна. – Ничего, немного осталось потерпеть. Я тоже уйду… Быстрее бы уж», – в такие моменты Наташа ненавидела свои 16 лет.
В этот день она пошла в школу попозже, к девяти. Дождливая, тусклая осень, среда, не обычный учебный день, а так называемое производственное обучение. Наташа была в группе радиомонтажников. Они сидели в особом классе с паяльником в руках и терпеливо лудили крохотные детали электрических цепей в радиоприемниках. Получалось так себе, небрежно, но кого это волновало? Радиомонтажницей Наташа быть не планировала. Они только что пришли с первой перемены, как дверь класса открылась, и Наташа увидела завуча по производственному обучению Владимира Абрамовича. «Наташа, иди сюда». Лицо у учителя было каким-то странным. Интересно, что им от неё
