Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Очень много сплетничали и злословили, говорили о чужих делах, свадьбах, похоронах, карьерах, деньгах. В каждом слове дышала твердая уверенность в том, что надобно приобретать связи и пользоваться ими.
Однажды Шаня услышала у Хмаровых имя Томицкого. Она стала прислушиваться.
Еще когда Шаня была в Сарыни, Томицкий, окончив гимназию, повенчался с Дунечкою. К общему изумлению и товарищей, и учителей, он не пошел в университет. Он поселился верстах в десяти от Сарыни в своем небольшом именьице, доставшемся ему от недавно умершей матери. Там он намеревался жить просто и справедливо, работать и служить народу.
Письма, которые Шаня получала от Дунечки, дышали счастием и радостью. Правда, иногда Дунечка жаловалась в этих письмах на чрезмерную строгость своего Алеши, который в образе их жизни не допускает никаких отклонений от согласно принятых ими обоими принципов. Но и самые жалобы эти были светлы и веселы, они разрешались бодрыми выражениями уверенности в правоте избранного ими пути и горячими словами о готовности смело и весело идти по этому пути и творить жизнь свободную, чистую и справедливую. Получая эти письма, Шаня испытывала и большую радость, – за Дунечку, и горькую печаль, – за себя, по сравнению. Она еще не знала, что сравнивать никогда не следует.
В гостиной разговаривали недовольными, возмущенными голосами.
– Вот вам образец совершенно неприличного брака, – говорила Варвара Кирилловна, – молодой человек Томицкий, Женин товарищ по сарынской гимназии. Он, знаете, из очень хорошей семьи, и в Петербурге у него есть очень влиятельные родственники.
– Его мать – урожденная баронесса Пуппендорф, – пояснил Аполлинарий Григорьевич.
Варвара Кирилловна продолжала:
– И вот нам пишут о нем ужасные вещи. Можете себе представить, он женился на какой-то мещанке или даже, кажется, на крестьянке, словом, на девушке без всякого воспитания и без связей, и поселился с нею в деревне. Словом, нечто ужасное.
– У нее даже имя простонародное, Авдотья, кажется, – сказал Аполлинарий Григорьевич.
Тоном ко всем благожелательной барышни сказала Мария:
– Однако она все-таки кончила гимназию, там же, в Сарыни. Леонид Иванович Варнавин, безукоризненно-корректный молодой чиновник на очень хорошей и видной служебной дороге, женатый на дочери Аполлинария Григорьевича, насмешливо спросил:
– И что же, он ухитряется быть счастлив? Варвара Кирилловна говорила:
– Да, он пишет своим родным, что совершенно счастлив. Но это – чисто животное счастие. Отказаться от карьеры, пренебречь связями и служить народу, – какая глупость!
– Оба работают в поле, как простые люди, – с выражением благовоспитанного ужаса сказала Мария. – И даже, кажется, обходятся одною прислугою.
– Ну какая там прислуга! Им приходится обрезывать себя во всем, – вставил Аполлинарий Григорьевич.
Рябов грубо захохотал и сказал громко и уверенно:
– Это они, видите ли, опростились. Знаю я таких, достаточно насмотрелся. Как же, целые колонии устраивают. Одеваются, как простые мужики и бабы. А мужицкого дела по-настоящему не знают, и все у них идет вкривь и вкось. Что ж, эти ваши Томицкие снимают землю в аренду или у какого-нибудь хозяйственного мужичка батрачат?
Аполлинарий Григорьевич отвечал:
– Нет, у Томицкого есть около Сарыни именьице маленькое, по наследству. У его деда, барона Пуппендорфа, было одиннадцать дочерей, и он дал каждой из них в приданое по клочку земли.
– Это имение дает гроши, – сказала Варвара Кирилловна. – Этот молодой человек в десять раз больше мог бы иметь на службе.
– Еще бы! При его связях! – сказала Мария. – Барон, его дядя, очень многое может сделать. Он так влиятелен!
Шаня подумала: «Такая молоденькая, а о связях и протекциях до тонкости все понимает».
– Получают с имения какую-нибудь тысячу рублей в год, – говорила Варвара Кирилловна. – И они еще ухитряются тратить половину своих денег на этих ужасных мужиков!
Сердитым тоном оскорбленной добродетели сказала Наталья Александровна Рябова, Катина мать:
– Эта госпожа, Авдотья, или как там ее зовут, может быть, совершенно на месте в своей обстановке. Но я удивляюсь, что родственники несчастного молодого человека ничего не предпримут для его спасения. Надо бы написать его дяде, барону Пуппендорфу.
Шанины мысли перескочили на почтенную семью Пуппендорфов. Ей казалось, что все одиннадцать баронесс пахли камфорою. Меж тем что-то длинное говорил приват-доцент Леснов.
– Вы, конечно, читали? – спросил он.
– Как вы сказали? – переспросил Нагольский. – Как имя автора?
– Рабле, – сказал Леснов.
– Нет, не читал, – говорил Нагольский. – Я современных французских беллетристов не читаю. Так безнравственно, что внушает величайшее отвращение.
Леснов засмеялся.
– Ну, это вы хватили совсем из другой оперы, – сказал он с своею обычною резкостью.
За эту резкость очень недолюбливали его в доме Хмаровых. А принимали его и даже ухаживали за ним потому, что Варваре Кирилловне казалось, что присутствие молодых ученых сообщает оттенок серьезности ее салону. И, кроме того, при случае он может быть полезен Евгению.
Шаня думала: «Да этот Нагольский меньше меня знает. Почему же такие люди, как он, считают себя образованными? Это – узкие специалисты, и за пределами своего маленького круга каждый из них ничего не видит».
Она задумалась и не слышала того, что говорили дальше. Потом ее внимание привлек гудящий голос Рябова:
– Мужик – каналья. На него нужен-с, я вам доложу, кнут. Вы мне поверьте-с. Я мужичью натуру досконально знаю. У меня мужик, доложу вам, вот где сидит.
Шаня, и не видя, представила живо, как грузный, краснолицый Рябов колотит себя громадным кулаком по толстой шее. Ей стало забавно. Засмеялась, вспомнила, что могут услышать, постаралась подавить смех и закашлялась. Варвара Кирилловна вышла из гостиной. Приблизясь к швее Лизавете, она сделала сердитое лицо и свирепо прошептала:
– Прошу потише. Кашлять, и сморкаться, и вообще проявлять себя можешь в кухне. А здесь гостиная рядом.
Потом, отвернувшись от Шани, мигом перекроила свое лицо на любезное и вышла к гостям, извиняясь за отлучку.
Послышался тоненький, притворно-наивный Катин голосок:
– Ведь уж, кажется, доказано Дарвином, что мужики происходят от обезьян.
Засмеялись и восклицали:
– Но это прелестно!
– Восхитительно!
– Она очаровательна!
Катя восклицала обиженным голосом:
– Неужели я опять сказала глупость? Но это Женечка меня подвел. Я не виновата.
– Катя, вы меня не совсем так поняли, – сконфуженным голосом сказал Евгений. – Я говорил вообще о происхождении человека. Ге-неалогиею мужиков я не особенно заинтересован.
Томным голосом произнес молодой поэт Кошурин:
– Мужик – собака, рыдающая о властелине.
Шаня живо представила изумительный галстук молодого Кошури-на, его жирные, вихляющие бедра, оскар-уайльдовскую прическу, мягкие, бледноватые губы и большие порочные глаза, которыми Кошурин прельщал дам и пугал девиц.
Студент Сосницкий непрекаемым тоном самоуверенного, жирного пошляка говорил:
– Закон наследственности абсолютно доказывает наше превосходство над мужиками. Мы десятками поколений изощряли свои способности в области высших, духовных интересов, которые все это время оставались мужикам совершенно чуждыми.
Катина мать, Наталья Александровна, дама очень добродетельная, лимонно-желтая, с длинным лицом и кислыми собачьими глазами, томно говорила:
– От этих людей нельзя ждать благодарности. Что ни дай, им все мало. Благодетельствовать им – тяжкий подвиг.
– Земли мало, и знаний мало, – сказал Леснов. – При таких условиях трудно мужику развернуться. Поневоле единственная забота лишь о том, чтобы насытиться.
Сухим доктринерским тоном Леснову ответил Варнавин:
– Смею думать, что никто никому не мешает богатеть. Нищие, – значит, ленивые или умственно отсталые. А неравенство всегда было и должно быть в человеческом обществе. Иначе было бы совершенно немыслимо правильное распределение функций в какой бы то ни было общественной или государственной организации. Таково, по крайней мере, то мнение, которого я придерживаюсь.
– Совершенно с вами согласен, – сказал Аполлинарий Григорьевич. Студент Сосницкий говорил:
– Только сильное, здоровое имеет право на существование. Нищета, как проказа, отвратительна.
Кошурин воскликнул:
– Пусть прокляты все неудачи, все мертвые и Сатана! Скалы же – вечные стражи.
Когда гости ушли, Варвара Кирилловна опять сделала выговор Шане за нарушение тишины в барских комнатах.
В ясный морозный день в начале зимы Шаня услышала, как Мария в гостиной говорила Варваре Кирилловне по-французски:
