Татьяна Алферова - Рефлексия

Черт их знает, что им теперь подавать? Заелись все, зажрались. А фиг я им взятку дам, не подкопаются, у меня все чисто, концов не найдут. В случае чего, знаю куда позвонить, со старых времен, со следствия телефончик остался, люди только сменяются, телефончик тот же — ну, я же им почти и не пользуюсь, редко вспоминают.

Все сама. Сейчас ни на кого надеяться нельзя.

Та, которая наблюдала сверху, вынырнула из глубин монолога, задыхаясь, как от нехватки воздуха, и решила скользнуть совсем в иной день, где не встретилось бы людей знакомых, любимых и мучающих. Она вернется в прихожую, можно вернуться назад, к вопросу Алика о Людмиле Ивановне. Но времени мало, рисковать нельзя и стоит попробовать совсем по-другому, с самого начала. В случае успеха она освободится и может не следить за встречей в тесной прихожей, может отправиться в любое солнечное утро играть с веселыми лучами. Нет же, в случае успеха она как раз свободу потеряет и лучей не увидит. Неважно, там будет видно.

Она покачалась на волне, готовой устремиться в любом направлении, и поплыла, не высчитывая, пока волна не опустилась на ночной, но не дремлющий сад посередине белого месяца июня, там, где в кирпичном небольшом доме не могла уснуть молодая женщина.

На улице слабый ночной ветерок бродил в свежей зелени яблонь и вишен, перебирал резные веточки укропа на аккуратной грядке; из приоткрытого окна тянулся сладкий запах розовых тяжелых цветов, распустившихся утром, но женщине казалось душно в маленькой комнатке с букетом желто-коричневых ирисов на круглом столе под жаккардовой скатертью. Ирисы почти не пахли, потому их и поставили к ней на стол, но не спящей чудилось, что духота в комнате именно от них. Цветы выпивают слишком много воздуха, обкрадывая ее. Вставать для того, чтобы вынести вазу на веранду не хотелось: услышит мать, забеспокоится, придет к ней и будет сидеть и вздыхать, сдерживая слезы.

Кровать с панцирной сеткой отчаянно скрипела при каждом движении, нежное лицо женщины с бледными пигментными пятнами жалобно сморщилось, руки привычно легли на огромный горячий живот, который мешал, позволяя спать лишь на боку, а она привыкла засыпать на спине, вытянув руки поверх одеяла, как приучили.

Женщина подумала, что муж, наверное, сумел бы успокоить ее, но он приедет только на выходные, а пока придется обходиться обществом родителей, старающихся загнать свое горе подальше, чтобы не расстраивать дочь в ее положении. Родители очень старались не говорить при ней о брате, но только получалось у них неважно. И не могло получиться, ведь сколько она себя помнила, они всегда жили на даче вместе с братом, до сих пор их общие детские игрушки валяются на чердаке, оплетенные нежной запылившейся паутиной, сотканной не одним поколением крестовиков. В детстве она панически боялась пауков, и брат обожал пугать ее:

— Смотри, тебе паук на подушку упал, лови быстрее!

Но хоть он и пугал ее, дразнил плаксой и забирал самые нужные карандаши: красный и зеленый, она любила брата больше всех. Он так смешно передразнивал учителей и родителей, мог показать, как бежит по следу собака или квохчет курица, знал целую кучу смешных историй. Когда они выросли, не мать, а брат обучал ее разным полезным хитростям, например, как вести себя с соседом, в которого она была безнадежно влюблена с четвертого класса, или как подводить стрелки на веках — его учили даже этому, там, в его институте. Они все ужасно гордились, когда он поступил, без всякого блата, а конкурс чуть ли не сорок человек на место. Они всегда гордились им, таким талантливым, умным и красивым, они знали, что у него особая судьба, не как у всех, к нему нельзя применять общие правила.

На двадцатилетие она подарила брату черный свитер, который связала самолично, с тех пор он всегда ходил в черном. Сколько подобных свитеров она успела перевязать, до тех пор пока его… Нет, нельзя об этом думать, нельзя, такие мысли могут плохо сказаться на маленьком, теперь она никогда не бывает одна, маленький все время с ней, внутри.

Муж постоянно ревновал ее к брату, муж, тот самый сосед, которого ей не видать бы как своих ушей, если бы не хитрые советы брата. А вот мать вряд ли одобрила бы те советы. Сейчас и ей самой немножко стыдно, но своего-то она добилась! Муж носит ее на руках в прямом смысле, и все подруги ей завидуют. А если бы они все-таки ограничивали брата хоть в чем-то, если бы родители потребовали, чтобы он жил с ними постоянно, а не в комнате, доставшейся от бабушки — что хорошего жить в коммуналке! — вдруг все сложилось бы по другому?

Но нет, они не посмели бы, брат все решал сам, и даже отец побаивался его. Побаивался, потому что не понимал. Потом они и вовсе перестали что-либо понимать в его жизни, да он им и не рассказывал особо. Приглашал на спектакли, свои спектакли, а домой, в бабушкину комнату, не пускал даже мать, та вечно просила дать ей ключи, чтобы убираться хоть раз в неделю. Брат только смеялся:

— У меня желающих полы помыть выше головы, очередь до Нового года наперед расписана.

Мать вздыхала, отец хмурился, но что они могли сделать: у брата особенная судьба, сказано же. Ее он иногда приводил к себе, тайком от предков, как он говорил. Его комната вызывала ужас и восторг, такого жилья она не видела нигде ни у кого: начиная с черепа (брат говорил, что это череп убитого им врага, и что он пьет из него вино, выдумывал, конечно), кончая душистыми травками, развешенными в пучках по стенам и разложенными на секретере. Мать мечтала о том, что сын женится, и все пойдет на лад. Но она, дочь, вышла замуж первая.

Брат никогда не знакомил их со своими девушками, его подруги, наверное, не знали, что у брата есть сестра и родители. Во всяком случае, с тех пор, как он перебрался в бабушкину комнату ни одна не звонила им домой, не просила ее — по секрету — рассказать, где был брат в воскресенье вечером, имея в виду, разумеется, с кем. Перед тем как случилось несчастье, брат пришел к ним взволнованный — совершенно нехарактерно для него, и сообщил родителям, что, возможно, скоро женится. Нет, конечно, он не сказал «возможно», он никогда не сомневался, просто сказал, что женится и все. Когда мать кинулась расспрашивать о невесте, засмеялся:

— На свадьбе увидишь! Да не переживай, ма, тебе понравится, не из наших, не актриса. Из простой семьи и с высшим образованием, как ты хотела.

— Скажи хоть, как ее зовут, — настаивала мать, как будто это имело значение.

— Катерина, — ответил брат, она и не думала, что он ответит, но он сказал, — Катерина, — и улыбнулся незнакомой ей улыбкой.

— Хорошая девушка, — успокоилась мать, словно имя сообщило ей недостающую информацию. А она, уже беременная, хоть и не знала еще об этом, почувствовала укол ревности, брата у нее все-таки отняли. Она никогда не сможет полюбить его жену, нет на свет такой девушки, что смогла бы быть ему подстать. Ее муж на новость отреагировал безразлично, заявил:

— Надо думать, не в последний раз женится.

Они поругались с мужем, она проплакала до полночи, а муж делал вид, что спит и даже не обнимал ее как обычно. Ревновал, наверное.

Когда все произошло и брата забрали, у мужа вырвалось:

— А как ты полагала? За бездумность платить надо! — но испугавшись мгновенно искривившегося лица жены, оберегая ее и их будущего ребенка (она только в этот день узнала от врача, что подозрения не беспочвенны), усадил к себе на колени и ласково забормотал в испуганное ушко:

— Ну что ты, что ты, все образуется, увидишь, завтра же образуется, это недоразумение, ошибка.

Она сама знала, что это ошибка, но ничего не образовалось, брату дали немыслимый срок, три года не известно за что. То, что говорилось на суде, не имело к брату отношения, но что там говорилось она не слышала сама, родители и муж настояли на том, что ей нельзя, ей повредят отрицательные эмоции. Она подслушивала, когда муж уезжал в свои командировки, как шепчутся в спальне родители, и собирала информацию по крошечкам, так до конца и не поняв, что же произошло. Ее беременность оказалась для родителей той самой соломинкой, они принялись чрезмерно опекать дочь, словно это могло помочь сыну. За прошедшие месяцы мать настолько измучила ее докучливой заботой, что сейчас она боялась шевельнуться, лишь бы мать не проснулась, лишь бы не пришла спрашивать, как дела, не села напротив, раскачиваясь взад-вперед на табуретке, вздыхая и подавляя слезы.

Нет, она сама ни за что не станет изводить своего ребенка излишней заботой. Но как же при этом устроить так, чтобы у него все сложилось хорошо — она не посмела додумать "не как у брата". И женщина принялась молиться, не Богу, в Бога ее научили не верить, неизвестно кому, кому-то старшему и всемогущему, может быть, судьбе.

Та, которая наблюдала сверху, сочувственно удивилась, что женщина страдает от придуманной духоты на неудобной кровати у стены, под ковриком с двумя оленями, вместо того, чтобы выйти в сад со светящимися в белой ночи пионами, душистой травой по краям дорожки, допотопным сарайчиком, трогательно прикрытым кустом разросшейся почти отцветшей лиловой сирени. Большая ночная птица, мягко хватая светлое небо широкими крыльями, пролетела над садом, и той, которая сверху, показалось, что за ней наблюдают. А если это знак, если следует что-то сделать именно сейчас? Но что?