Петр Краснов - Ненависть
Штабсъ-капитанъ Тегиляевъ, знаменитый охотникъ на тигровъ и кабановъ, съ весны принялъ первую роту. Высокiй, какъ и его сестры, но не такой полнотѣлый, какъ онѣ, подтянутый, выправленный, юношески стройный, со скатанной шинелью черезъ плечо онъ шелъ, легко ступая рядомъ со своимъ младшимъ офицеромъ, подпоручикомъ Песковскимъ. За ними Широкимъ строемъ шли стрѣлки. Вороты рубахъ были разстегнуты, вещевые мѣшки сняты. Ихъ везли сзади на обывательскихъ подводахъ. Роты шли налегкѣ. Сорокъ два градуса Реомюра и яркое Азiатское солнце пустыни, что палитъ съ восхода до заката съ бездоннаго синяго неба- не шутка! Выступили утромъ до свѣта, и къ девяти часамъ сдѣлали двадцать верстъ. До пяти отдыхали въ горномъ ущельи у колодцевъ съ горьковатой водой, варали обѣдъ, пили по Азiатскому обычаю безъ конца чай, а сейчасъ, къ закату заканчивали тридцативерстный переходъ.
Въ бродъ, широкимъ строемъ перешли головной арык, заросшiй кустами джигды, камышами и танкими плетнями дикаго винограда. За арыкомъ пошли сжатыя поля ячменя и пшеницы, а за ними уже маячили высокiя раины и густыя яблочные сады Зайцевского. Пряный духъ яблокъ, столь характерный запахъ осенью Семирѣченскихъ селенiй, потянулъ навстрѣчу. Дорога входила на прямой широкiй проспектъ, обсаженной деревьями улицы селенiя.
— Барабанщикъ ударь!.. Взять ногу! Пѣсенникамъ пѣть! — скомандовалъ Дмитрiй Петровичъ,
По старинному пѣхотному обычаю, свято хранимому Туркестанскими, Сибирскями и Кавказскими полками, барабанщикъ забилъ «козу», — рота подтянулась, круче подобрала ружья, шагъ сталъ крѣпче, дружнѣй. Запѣвало выбѣжалъ передъ строй.
Широкая тѣнистая аллея тополей и акацiй безъ конца тянулась по взгорью между садовъ и большихъ глинобитныхъ хатъ, крытыхъ гдѣ желѣзомъ, гдѣ камышомъ. Бѣлыя, тесовыя, тополевыя ворота были распахнуты настежь, у колодцевъ стояли женщины съ бадейками и шайками, съ плетеными корзинами, полными сочныхъ Семирѣченскихъ яблокъ-ранетъ, кистями винограда и большими ломтями сѣроватаго ситнаго хлѣба. Усердное приношенiе жителей роднымъ «солдатикамъ». На поворотахъ мѣломъ было написано: — «командиръ 2-го батальона», «пулеметная команда», «7-й роты 1-й и 2-й взводы», каждому было указано свое мѣсто. Квартирьеры безъ амуницiи и ружей въ пропотѣлыхъ рубахахъ ожидали свои части. Кое-кто потянулся было изъ рядовъ за яблоками и виноградомъ, но высокiй фельдфебель Шпигальскiй окрикнулъ:
— Куда полѣзли!.. Чего не видали?.. Дождись своей квартеры…
Барабанщикъ пересталъ бить и — точно дожидался этого — раздался мягкiй, чаруюшiй встрѣчающихъ бабъ баритонъ. Ефрейторъ Затыринъ завелъ пѣсню:
— Вдоль да по рѣчкѣ,Вдоль да по Казанкѣ,Сизый селезень плыветъ.
Вся рота дружно сотней голосовъ съ уханьемъ, съ присвистомъ подхватила:
— Ай да люли-люли!Ай да люлю-люли!.Сизый селезень плыветъ!..
Стрѣлки подняли головы и съ веселой, лукавой усмѣшкой посматривали на Семирѣченскихъ бабъ поселенокъ и казачекъ. Тутъ, тамъ раздались шутки. Хоръ одушевленно гремѣлъ:
— Сашенька, Машенька,Душенька ПарашенькаСизый селезень плыветъ…
Лише, шире, свободнѣе становился шагъ. Точно плыли въ низкой пыли сѣрые ряды стрѣлковъ и задорнѣе, ярче, веселѣе гремѣла пѣсня:
— Три деревни, два села,Восемь дѣвокъ — одинъ я,Куда дѣвки — туда я…Дѣвки въ лѣсъ —Я за ними,Дѣвки сѣли,А я съ ними —Разговариваемъ…
Розовая пыль золотымъ туманомъ стояла надъ селенiемъ. Ротные квартирьеры Левицкiй и Курошъ подбѣжали къ ротѣ.
— Сюда, ваше высокоблагородiе…
— Р-рота… стой!..
Вихремъ, въ одинъ прiемъ, по гвардейски сорванныя слетѣли съ плечъ винтовки.
— По квартирамъ маршъ!
Дмитрiй Петровичъ, снявъ фуражку и платкомъ вытирая запотѣлый лобъ вошелъ на чистый дворъ. Старикъ крестьянинъ встрѣтилъ его.
— Пожалуйте, ваше благородiе. На прошлой недѣлѣ своихъ сыновъ проводили — будьте во имя ихъ, ради Христа, гостями дорогими.
Снявъ ременную амуницiю, шашку и револьверъ Дмитрiй Петровичъ сѣлъ на бѣлыя, чистыя ступени деревяннаго крыльца.
Песковскiй присѣлъ рядомъ. Закурили папиросы. Сизый дымокъ завился въ прозрачномъ воздухѣ. Кругомъ по дворамъ гомонили солдаты. Дребежжа черпакомъ и ведеркомъ, роняя на землю горячiе угли, проѣхала походная кухня. Ротная двуколка завернула во дворъ. Усталая лошадь тихо заржала, предвкушая отдыхъ. Деньщики доставали изъ повозки походныя койки. Хозяйка на заднемъ крыльцѣ раздувала самоваръ. Тонкiй смолистый запахъ сухого саксаула потянулъ ладаннымъ духомъ и смѣшался съ крѣпкимъ и терпкимъ запахомъ яблоковъ, горою наваленныхъ подъ навѣсомъ. Въ пролетъ воротъ былъ виденъ за улицей пологiй скатъ широкой долины, громадныя скирды хлѣба и за ними, казалось, совсѣмъ близко высокiе массивы снѣговыхъ горъ.
— Триста верстъ отмахали за эти двѣ недѣли, — сказалъ Песковскiй, — а все никакъ не уйдемъ отъ своихъ горъ. Еще тысячу надо пройдти, а у меня подметки уже никуда.
— Отдай Равинеру. Онъ тебѣ за ночь новыя набьетъ, — пуская дымъ колечками, сказалъ Дмитрiй Петровичъ.
— Я сказалъ Бурашкину, спать ляжемъ, чтобы снесъ.
— Ты сейчасъ дай. А то — подъемъ въ четыре часа. Смотри босымъ идти не пришлось-бы.
— Очень уже все это непонятно солдату, Дмитрiй Петровичъ.
— Что непонятно?..
— Тысячу верстъ похода сломать на своихъ на двоихъ, потомъ недѣли двѣ по желѣзной дорогѣ тянуть будутъ… Для чего? Вотъ мнѣ ефрейторъ Курослѣповъ на большомъ привалѣ и говоритъ: — для чего намъ воевать?.. Неужели и сюда Германъ со своей войною доберется?
— Ты его за пустые разговоры на часъ въ боевую поставилъ-бы — вотъ это дѣло было-бы! Еще и ефрейторъ. Я отъ Курослѣпова такого не ожидалъ.
— Дмитрiй Петровичъ, ты, ради Бога, чего худого не подумай. Просто такъ это къ слову пришлось. Мысль естественная у простого человѣка.
— Просто такъ!.. Естественная!… - передразнилъ Дмитрiй Петровичъ. — Не солдатская это мысль. Кто нибудь внушилъ ее Курослѣпову.
— Не думаю. Да вѣдь Суворовъ учитъ, что каждый воинъ долженъ понимать свой маневръ.
— Не къ тому онъ это, Гриша, учитъ… Совсѣмъ не къ тому. Слыхалъ и я… И не солдаты… А нашъ братъ офицеръ говорили — пока дойдемъ, да доѣдемъ и война кончится… «Понималъ свой маневръ»… Бѣда, Григорiй, если каждый солдатъ станетъ обсуждать все «какъ» и «почему»?.. Что?.. Почему?.. Куда его ведутъ?.. Почему воевать, когда нашему краю никто не угрожаетъ? Общее дѣло забудемъ. Это бѣда — хуже войны. Бѣда, если каждый гражданинъ со своей обывательской горки станетъ судить Государя и Правительство… Какъ полагаешь, имъ то, чай, съ горы виднѣе, чѣмъ намъ.
— Но, Дмитрiй Петровичъ… Насъ офицеровъ, итакъ упрекаютъ въ обывательщинѣ, въ равнодушiи къ государственнымъ и мiровымъ вопросамъ.
— Государственные, мiровые вопросы!.. Ахъ, шутъ ты гороховый!..
Дмитрiй Петровичъ замолчалъ и долго смотрѣлъ, какъ золотымъ туманомъ, ровно пологомъ задергивалась пустыня и какъ гдѣ то далеко, далеко въ лиловыя горы садилось солнце. Онъ докурилъ папиросу, бросилъ смятый изжеванный окурокъ во дворъ и сказалъ тихо, точно про себя.
— Обывательщина!.. Кто говоритъ то это, милый Григорiй Николаевичъ?.. Врагъ Россiи говоритъ это, чтобы смутить «малыхъ сихъ». Надо ему свернуть, на бекрень сдвинуть наши мозги. Посѣять сомнѣнiя въ рѣшительный часъ битвы и сорвать побѣду… Философiя это.
— Нѣмцы?.. Нѣмцы?.. Я нѣмцевъ никого не видалъ и не знаю.
— Нѣмцы что!.. Русскiй солдатъ всегда нѣмцевъ бивалъ… Есть врагъ много пострашнѣе нѣмцевъ… Дiаволъ.
Песковскiй съ удивленiемъ посмотрѣлъ на своего ротнаго. Уже не спятилъ-ли онъ отъ жары, да усталости. Дмитрiй Петровичъ ясными сѣрыми глазами, не мигая, смотрѣлъ на заходящее солнце. Красные угольки горѣли въ темныхъ зрачкахъ. Сухое бритое лицо ударило въ бронзу.
— Да… Дiаволъ… Мiровые вопросы… Обывательщина… Не намъ съ тобою мiровыми вопросами заниматься. Наше дѣло маленькое… Мiровые вопросы рѣшатъ и безъ насъ. Мудрость жизни, счастье народа въ довѣрiи своему Правительству и въ томъ, чтобы каждый по совѣсти дѣлалъ свое дѣло, не озираясь на сосѣда… А такъ, если яйца начнугь курицу учить — что будетъ… Толку не будетъ. Съ сосѣдняго двора — все раздражающѣе и сильнѣе сталъ доходить запахъ горячихъ щей. Шумнѣе тамъ былъ солдатскiй говоръ. Вдругъ раздалась короткая команда и полтораста голосовъ дружно запѣли въ унисонъ:
