Василий Яновский - Поля Елисейские
В Германии, куда он поехал проведать Кузнецову, его на границе обыскали СС (залезали пальцем в анус): искали бриллианты, что ли?.. Помню, с каким бешенством он про это рассказы-вал. Догадываюсь, что такие эпизоды в жизни физиологически цельного Бунина сыграли большую роль, чем все теории и программы.
Мне Иван Алексеевич за все годы писал раза 2-3, и всегда кратко, деловито. Только однажды получилось иначе. Летом 1942 года перед отъездом в США я написал ему из Монпелье, прося какой-то американский адрес, может быть, Алданова. Бунин мне ответил из Грасса тотчас же, чуть ли не обратной почтой, и вполне обстоятельно. Сообщал нужные адреса, присовокупив еще неко-торые от себя. "Пишете ли Вы что-нибудь, разумею - литературно?" осведомлялся он и даль-ше увещевал: надо писать! Именно в такое время! Это единственный достойный ответ, доступный еще нам! Не помню дословно. Письмо это было тем более трогательно и ободряюще, что ему мои писания ни с какого боку не подходили, я это знал. Вот эта смесь природного изящества, такта, милосердия наряду с грубостью недоросля из дворян особенно умиляла в Бунине.
На балу русской прессы в Париже 13 января ночью я очутился рядом с облаченным во фрак стройно-сутуловатым, поджарым Буниным. Кругом носились полуобнаженные женщины в нерус-ском танце, музыка играла греховно-обнадеживающе.
- Иван Алексеевич,- обратился я к нему,- Вам не кажется, что мы, в общем, профуфукали жизнь?
Бунин не удивился этому странному вопросу и не обиделся на фамильярное "мы"; подумав, он очень трезво ответил, не отводя, впрочем, глаз от кружащихся пар:
- Да, но ведь что мы хотели поднять!
В те годы Алданов неизменно делал комплименты Мережковскому:
- Вас, Дмитрий Сергеевич, считают в Германии первым русским писателем, но реакционе-ром. "Берлинер Тагеблатт" так и пишет: эйнгефлайштер реакционэр.
Мережковский польщенно осклаблялся и горько повторял: "Эйнгефлайштер реакционэр"... Он себя таковым не считал.
Когда начали печатать бесконечную трилогию Алданова "Ключ", последний одно время довольно часто наведывался к Мережковским. Раз в углу гостиной происходил такого рода разговор:
- Марк Александрович, я собираюсь выругать "Ключ", вам это будет очень неприятно?
- Очень, Зинаида Николаевна. Вы себе даже не представляете, как это мне будет неприятно.
Ну, Гиппиус, кажется, о "Ключе" не написала.
- Это, собственно, что же такое ваш роман, авантюрный? - спрашивает Зинаида Николаев-на, вертя во все стороны лорнет, не решаясь упереться взглядом в ответственного сотрудника "Последних новостей".
- Это психологический роман, - вкрадчиво объяснял Алданов, озираясь, точно боясь быть услышанным посторонними.
- Марк Александрович, - крикнет Мережковский, прерывая спор о Маркионе. - Мы решили, что Зина должна начать сотрудничать в "Последних новостях". Что вы об этом думаете?
- Многие не поймут этого литературного развода,- мягко отвечает Алданов.
Чудом карьеры Алданова надо считать факт, что его ни разу не выругали в печати, за исклю-чением Ходасевича. Я часто недоумевая спрашивал опытных людей:
- Объясните, почему вся пресса, включая черносотенную, его похваливает?..
Даже ди-пи начали ловко вставлять в текст своих статей комплимент Алданову: концовку вроде как бывало раньше в Союзе похвалу "отцу народов". Они дошли до этого инстинктом и уверяют, что таким образом статья наверное пройдет и без больших поправок, даже встретит сочувственный отзыв влиятельных подвижников.
В чем тайна Алданова? Неужели он так хорошо и всегда грамотно писал, что не давал повода отечественному исследователю его вывалять в грязи (по примеру других российских великомуче-ников)?
Толстого ловили на грамматических ошибках. Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Державина и Пастернака. Кого в русской литературе не распинали на синтаксисе! Но не Алданова. Алданова никогда ни в чем не упрекали: все, что он производил, встречалось с одинаковой похва-лой. Что случилось с зарубежным критиком?
На Монпарнасе Иванов цитировал строчку из нового отрывка Алданова: там его героиня Муся старалась походить на женщину. Алданов, увы, был вне сексуальных тяжб. Как многие наши гуманисты, он, однажды обвенчавшись, этим самым разрешил все свои интимные проблемы: ни разу не изменив жене и ни разу не прижив с ней ребенка. Вишняк, Зензинов, Руднев, Фондамин-ский, Федотов, Бердяев и разные марксисты - все это люди бездетные. Сколько было скопцов в том поколении, поразительно.
И строчки, где бедная Муся кокетничает или занимается своим туалетом, приобретали зловеще-комичный оттенок в устах сумрачного Иванова; мы все кругом невесело посмеивались: Алданов занимал в журналах половину всего места, уделяемого прозе. И, пожалуй, половину критических отзывов.
Он считался образцом любезности и доброжелательства: никому отказа не было. Но и пользы большой от его предстательства не обнаруживалось. Меня отталкивала его всегдашняя, подчерк-нутая готовность услужить.
Алданов, талантливейший, культурнейший публицист, почему-то задумал писать бесконеч-ные романы. И это была роковая ошибка.
Перечитывая "Похождения Чичикова", я совершенно непроизвольно, однако всегда на тех же страницах, вспоминаю Алданова... "Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: "вы пошли", но "вы изволили пойти", "я имел честь покрыть вашу двойку" и тому подобное".
Галина Кузнецова, писательница деликатнейшая, в своем прелестном "Грасском журнале", где она ни о ком не отзывается резко или худо, все же так повествует о Марке Алданове:
"Всю дорогу туда и обратно он расспрашивал. Это его манера. Разговаривая, он неустанно спрашивает, и чувствуется, что все это складывается куда-то в огромный склад его памяти, откуда будет вынуто в нужный момент. Расспрашивал он решительно обо всем: как мы здесь живем, охотятся ли здесь, ездят ли верхом, почему не охотится Иван Алексеевич, почему не ездит верхом, почему не ловит рыбу..." и так далее и так далее... Как не вспомнить здесь знаменитый ларчик, куда Чичиков "имел обыкновение складывать все, что ни попадалось". А в другом месте "Мерт-вых душ": "Потом, само собою разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в сосед-стве с какой-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте". Пошлешь Алданову свою новую книгу и обратной почтой получишь летучку или открытку с благодарностью и пожеланием успеха. Бунин если отвечал, то только предварительно перелистав или прочитав книгу.
- Над чем изволите теперь работать? - осведомлялся Алданов, и молодой литератор недо-умевающе оглядывался не зная, к кому обращаются с этим вопросом.
А получив ответ, вежливо продолжал:
- У кого предполагаете издавать?
Последний вопрос, уместный, может быть, в Москве, в наших условиях был совершенно бессмыслен.
Мне случалось наблюдать за Алдановым на одном полуполитическом собрании, и я многое понял... Союз журналистов по требованию председателя Милюкова собрался, чтобы исключить члена Союза Алексеева, заподозренного в сотрудничестве с советской контрразведкой. Заседание было "бурное", защищали Алексеева сотрудники "Возрождения", в первую очередь светлой памяти Сургучев (чьи скрипки в июне 1940 года зазвучали по-весеннему).
Коллеги Алексеева упрямо повторяли, что обвинение не доказано.
- Позор! - выкрикивал Сургучев.
- Позор! - подхватывал спереди Мейер. И маленький зал Российского музыкального общества совсем немузыкально содрогался.
Почему-то в этот вечер присутствовало много молодых, имевших еще свой Союз писателей и поэтов. Очевидно, была произведена мобилизация "передовых" сил.
Председательствовал генеральный секретарь Зеелер, для меня тоже вышедший из "Мертвых душ" - Собакевич. Выступали разные "беспокойные" личности, путавшие и раздражавшие Зее-лера. Наше отношение к чекисту было вполне определенное, и все спокойно ждали голосования. Надо отметить, что в Париже собралось несколько десятков литераторов в продолжение всей эмиграции, с посольством на рю Гренель не заигрывавших. Позже они зеленых мундирчиков не надевали и в "освободительных" газетках не сотрудничали. Историку отечественной словесности этого периода когда-нибудь придется с похвалою отметить сей факт. То, что случилось с Макла-ковым, особое послеоккупационное явление - реакция на чудесное спасение России.
В перерыве я спросил Алданова:
- А вы, Марк Александрович, что думаете по этому поводу?
- Очень грустно все это,- ответил он неохотно.- Что тут думать.
Почти то же самое он мне сказал позже, в Нью-Йорке, по поводу ссоры Бунина с Зайцевым-Зеелером.
Когда приступили к голосованию, в самую напряженную минуту я случайно оглянулся и заметил, как пухлый Алданов, похожий на моржа (с ластами вместо рук), проворно скользнул за дверь и скрылся, от явного голосования уклонившись.
