Олег Гриневский - Тайна Великого Посольства Петра Великого
А сам Возницын взял курс на Бреславлъ - Кенигсберг - Мемель - Ригу Псков. Три месяца продолжалосъ путешествие. Ехал он в карете, плыл по Висле на судах-шмаках. Встречался с разными людьми, смотрел, изучал, приглядывался. Перед его глазами, не на бумаге - на яву разворачивалось, как любят говорить дипломаты, "внутреннее положение" Австрии, Польши, Бранденбурга, Курляндии, сложное переплетение их интересов и противоречий. Скоро, очень скоро все эти вопросы станут главнейшими в русской политике. Интересно, случайно или все-таки с умыслом проложил этот маршрут Прокофий Богданович?
В его бумагах нет на это прямого ответа. Он лишь все жалуется на здоровье да на худые подводы.
"С самой Сермии от тамошних злых ветров и стужи и большой нужи учинился болен и доселе стражду скоробутикою и ныне лежу недвижим, токмо терплю во всех своих костях и жилах великий лом и нестерпимое грызеиие и веры иеймегпся, могу ль доехати жив до Москвы".
Вообще тон его записей унылый, не то что в Карловицах. В Бреславле он получил известие, что в Варшаве "огневицаю умер" его соперник пан Малаховский и к султану назначен другой посол. Прокофий Богданович не без назидания замечает: "Говорят, что с печали, что договор его не зело за благо почтен". Татары на Польшу набег учинили и 120 тысяч в полон увели. И за то на него великое нарекание было, что, учиня вечный мир, не сумел ту опасность отвести.
* * *
Первые слухи о заключении мира с турками поползли по Москве 31 января. Скорее всего это были просто слухи, вызванные ожиданиями: после перемирия в Карловицах прошло всего 17 дней, и официальное сообщение в Москву прийти никак не могло. Но радости они не вызвали. В столице в это время проходил "съезд" созванного для похода служилого дворянства, которое, судя по всему, было настроено воинственно. Вот что записал в своем дневнике секретарь австрийского посольства Корб:
"Распространившиеся слухи о мире вызывают общую печаль; даже скорбят и те лица, которые до сих пор все вздыхали о мире, хотя наружно противились ему, не желая навлекать ни себя неудовольствие (царя)".
А вообще зима эта, несмотря на войну и стрелецкие казни, выдалась в Москве на редкость веселой. Иностранные послы сообщали в свои столицы о непрерывной веренице празднеств и гуляний. После рождественской литургии в Успенском соборе одно угощение сменяло другое, свадьба следовала за свадьбой.
Да и сама Москва после унылого шестинедельного поста преобразилась. Корб писал:
"На всех площадях и перекрестках люжно было видеть огромное изобилие мяса; здесь невероятное множество гусей, там такое громадное количество уже битых поросят, что их, кажется, хватило бы на целый год; такое же число было и зарезанных быков и разного рода птицы. Казалось, что они слетелись в этот один город из целой Московии и всех ее частей. Напрасно стану я называть различные сорта их: тут имелось все, что только можно было пожелать".
С шумом и гамом необыкновенным пронеслись святочные увеселения при деятельном участии самого царя и той развеселой, пока еще не оформившейся компании, которая получит потом название всешутейшего и всепьянейшего собора...
По заснеженным улицам всегда бродили на святки толпы ряженых, проносились вереницы разукрашенных возков и карет. Но теперь московская знать по выбору царя в шутовском обличье изображала патриарха, митрополитов, архимандритов, попов и других чинов церковной иерархии. Сам царь выступал в роли дьякона. Они разъезжали на 80 санях, и никто в Москве не был застрахован, что к нему вдруг в одночасье не нагрянет эта веселая компания пропеть хвалу родившемуся Христу. Когда она прикатила к Лефорту, он не ударил в грязь лицом: встретил приятной музыкой, устроил пир горой и танцы до упаду. Но беда тому, кто поскупится на плату или угощение. Богатый московский купец Филатьев наградил славильщиков, среди которых был Петр, всего двенадцатью рублями. Царь тотчас же послал к дому нерасторопного купца сотню человек с требованием выдать каждому по рублю. Попробуй ослушаться царского указа! Наученный этим горьким опытом, князь Черкасский сразу вынес толпе 1000 рублей.
Необычным было и традиционное освяшение воды на Москве-реке 6 января - Водосвятие. Красочная процессия двигалась к реке, скованной зимним холодом. Открывали ее солдаты полка Гордона в красных кафтанах. За ними шли преображенцы в зеленых кафтанах во главе с самим царем, и тут выделявшимся огромным ростом. Он, вместо того чтобы по традиции сидеть на троне рядом с патриархом, бодро шагал вместе с солдатами. В конце же следовал полк семеновцев в голубых кафтанах, где барабанщиками служили карлики.
Потом появилось духовенство в богатых одеждах, украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями... Но пусть лучше об этом расскажет очевидец - австриец Корб:
"Невероятное количество людей толпилось со всех сторон, улицы были полны, крыши бьыи заняты людьми, зрители стояли и на городских стенах, тесно прижавшись друг к другу. Как только духовенство наполнило обширное пространство ограды, началась свяуенная церемония, зажжено было множество восковых свечей".
После призыва милости Божией митрополит стал ходить с кадилом вокруг ограды, посередине которой была проделана полынья в Москве-реке в виде колодца. А напротив ограды был воздвигнут высокий помост. На нем стоял солдат с белым знаменем, на котором сиял вышитый золотом двуглавый орел. Ему нужно было зорко наблюдать за церемонией благословения воды, склоняя в нужный момент стяг.
Как только кончилось богослужение, знаменосцы всех полков приблизились к ограде и их стяги были окроплены благословенной водой. Затем патриарх кропит святой водой царя и всех солдат. Завершая праздничное торжество, производится залп из орудий всех полков. За ним следуют троекратные ружейные залпы.
"Перед началом этой церемонии на шести белых царских лошадях привозили покрытый красным сукном сосуд, напоминавший своей фигурой саркофаг. В этом сосуде надлежало затем отвезти благословенную воду во дворец его царского величества. Точно так же клирики отнесли некий сосуд для патриарха и очень много других для бояр и вельмож московских".
Но из этих описаний Корба было бы неправильно делать вывод, что только увеселениями и была занята Москва той зимой. Государственный аппарат, хоть и с напряжением, работал четко. Розыск и казни стрельцов шли своим чередом. Царь крепко держал бразды правления и умудрялся самолично принимать решения по всем сколько-нибудь значимым делам. Кстати, именно в эти дни - 1 и 6 января им были направлены личные указания Возницыну уступить приднепровские города.
Как это ему удавалось? Петр работал все время - даже во время пиров. Нередко на балу, где-нибудь в соседней комнате, он давал аудиенции иностранным представителям, принимал верительные грамоты, отпускал послов. Иногда поздней ночью в разгар пира он устраивал своего рода государственный совет для обсуждения важных вопросов, порой даже не считаясь с присутствием иностранцев или других гостей, которые в немом изумлении следили за происходящим.
Один из таких деловых пиров описан все тем же вездесущим Корбом.
На пиршество к Лефорту царь запоздал, задержанный какими-то важными делами. "Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору: не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерно, а в присутствии государя и опасным пылом при упорной защите своего мнения. Они так спорили друг с другом, что дело доходило по"ти до обвинения. Негодуя, что к царским обедам допускается столько разного рода сумасбродов, боярин Артамонов, обращаясь к Винниусу, воскликнул по латыни "stultorum plena sunt omina!"*"
По окончании пира, пишет далее Корб, следовали танцы и затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, отдав приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело.
"И не успели еще все задержанные собствеиной торопливостью проникнуть туда, кик его царское величество уже выдал польскому послу отзывную (т. е. отпускную) грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть всех еще желавших и пытавшихся туда ворваться".
ГЛАВА XV УПРЯМАЯ ГОЛОВА
В тот самый день, 14 января, когда Прокофий Богданович заключил в Карловицах перемирие, в Москву через Тверские ворота въезжал бранденбургский посланник фон Принцен. Закутанный в тулупчик, робко выглщывал он из позолоченных царских саней, запряженных парой белых лошадей. Кругом слуги в красных кафтанах, скороходы в голубых платьях. И все не свое - ни слуги, ни скороходы, ни лошади, ни сани. Тулупчик и тот с плеча царского. А вокруг снега белые, бескрайние...
Посланник молодой - всего 24 года. Хорош собой, образован, любезен. Но главное - он понравился царю, когда сопровождал Петра во всех его похождениях в Кенигсберге - Коромавице, как перетолмачили его на свой лад русские. Вот и решил хитрый курфюрст невзрачного Бранденбурга направить его в Москву, чтобы поддержатъ завязавшуюся в Кенигсберге дружбу с царем великой страны.
