Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.
- А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, - заговорил Карташев.
- В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, - убежденно произнесла Аглаида Васильевна.
- На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? - сказал Корнев.
- Здесь нельзя, - твердо ответила Аглаида Васильевна.
- Маленькая как будто непрямолинейность... Я вспомнил надпись в капелле.
- Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: "Рабы, повинуйтеся господам своим".
- Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.
- И будет...
- Чему же в таком случае повиноваться? - огрызнулся Карташев. Капиталу?
- И рад... Выберите лучше другую тему...
- Отчего же? и эта интересна, - настаивал сын.
Из-за стола встали.
- Интересная, но не для меня.
Карташев продолжал упорствовать.
- Тёма, а если я не хочу? - уже сухо спросила Аглаида Васильевна.
Карташев насмешливо поклонился.
- Позвольте, я его выведу, - предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. - Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.
И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.
- Ну, иди... - ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.
Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: "О господи! я лопну, так наелся", - и с размаху упал в кресло.
Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.
- Что вы, молодой человек, конфузитесь все? - спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
- Я не конфужусь.
- Вы вот берите пример с этого нахала... Право.
Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: "Бери пример!" - подпрыгнул и упал на диван.
- Вот так? - спросил Корнев, падая на другой диван.
Он поднялся, посмотрел на Карташева и, весело рассмеявшись, опять откинулся на спину и заболтал ногами.
- Очень мило! - произнесла Маня, заглядывая и скрываясь.
- Mille pardons...*
______________
* Тысяча извинений... (франц.)
- Я буду спать... - сказал Карташев.
- Неужели будешь? - живо спросил Корнев.
Карташев не ответил.
- А я чем хуже?
Корнев повернулся на бок и закрыл глаза. Через несколько минут оба уже спали.
- Спят, - осторожно заглянула Маня. За ней заглянули Наташа и Сережа...
- Спят, - прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
- Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана... Очень симпатичный Корнев и деликатный, несмотря на кажущуюся резкость.
- Он деликатный, - согласилась Зина, - это в городе, в компании Рыльского, Долбы...
- Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный...
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
- Пожалуйста, не думай... я вовсе в него не влюблена.
- Я вовсе ничего не думала...
- Дети, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?
- Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит... Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой... Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
- Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
- Ты... черт... спишь?
Карташев открыл глаза.
- Не сплю, дьявол.
- Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
- Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
- Дьяволы, квасу!
- Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.
- О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
- Еще прикажете?
- Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
- Спасибо... не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
- Окончательное бревно... ни одной мысли... И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
- Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.
- Да, - ответила Зина.
- Что-с?
- Жорж Занд: "Орас".
- Так-с... Не читал.
- Выспались?
Как бык... Pardon за выраженье... Сегодня в голову всё особенные какие-то лезут...
- Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
- Вы думаете? Тем лучше... Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
- Не знаю.
- У вашей маменьки сколько было?
- Не знаю.
Корнев подумал.
- Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
- Не знаю.
- Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни... Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них... Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
- Это со сна, - рассмеялась Зина.
- Сосна? Не олух, а сосна... Гм!
- Вы в каком-то особенном ударе...
- Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.
- Прекрасная карьера!
- Я так и думал. Не смею больше утруждать вашего превосходительства... Pardon, я думал, что я уже в полку вашего супруга... Знаете, анфилада комнат... Аглаида Васильевна что изволит делать?
На балконе с батюшкой.
- Говоря простым жаргоном - "с попом"... Наталья Николаевна?
- В саду.
- Честь имею...
Корнев с заложенными руками пошел дальше.
- Я положительно чувствую себя как дома, - оглянулся он в дверях.
- И отлично, - ответила Зина.
- Очень рад...
- У нас есть, - вернулся Корнев, - один родственник, старичок. Он сошел с ума, то есть не с ума, а забыл всех. Придет к нему дочь: "Здравствуйте, папаша". - "Позвольте узнать: с кем имею честь говорить?" - "Я ваша дочь". "Очень рад... а ваша мамаша кто?"
Зина положила книгу на колени, откинулась в кресло и тихо, беззвучно смеялась.
- Я пойду знакомиться с батюшкой: "Очень рад, а ваша мамаша кто?"
Зина пошла за ним. Выйдя на балкон, Корнев несколько мгновений стоял и смотрел на батюшку и Аглаиду Васильевну.
- Товарищ моего сына.
- Очень рад, - проговорил Корнев и покосился на Зину.
Та едва удержалась от смеха и поспешила скрыться в комнаты.
Отец Даниил, маленький, с косичкой, с большим вздернутым носом и грубым крестьянским лицом, осторожно придерживая кресло, почтительно поздоровался с Корневым.
- Выспались? - спросила Аглаида Васильевна.
- Благодарю вас, - ответил величественно Корнев и, засунув руки, стал спускаться по ступенькам в сад.
Он шел, мурлыкая какую-то песню, и бессознательно отдавался прелести чудного вечера. Сквозь деревья вырывались брызги последних лучей и, казалось, осыпали сад облаками золотой пыли. Где-то хлопал бич, несся чей-то голос, мычал возвращавшийся скот, а еще дальше, где-то в степи, замирала тихая, нежная, полная грусти и мелодии малороссийская песня. Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада, который смешивался теперь с сухим ароматом далекой степи. Корнев опустил голову на грудь и задумался; какие-то неясные, сладкие думы неслись легко, ласкали душу и рисовали жизнь в какой-то сказочной, волшебной перспективе. Идеалы жизни вставали в чудных, красивых образах и манили к себе. Корнев поднял голову и, точно проснувшись, оглянулся. Он не отдавал себе отчета: он положительно забылся в каком-то очаровании... Он ли это? Мог ли он думать, что с ним может произойти что-либо подобное? Может быть, он способен теперь читать и стихи Фета? Что это: недостаточная способность смертного или высший порыв человеческого организма?
