Виктор Кин - По ту сторону
Должен был прийти Безайс, но его что-то не было. Матвеев начал ходить по комнате, считая половицы. Он недоумевал, куда девать себя.
И тут пришла мысль, показавшаяся ему великолепной. Он решил написать повесть - это не так глупо, как играть в крестики, и все-таки интереснее, чем копаться в старых бумагах. Это оживило его, и он стал лучше думать о самом себе. Повесть рисовалась ему тысячами блестящих красок, заставляя волноваться. Полчаса он метался по комнате, натыкаясь на стулья, отыскивая бумагу и ручку, а потом сел к столу и с маху написал несколько листов. Безайс застал его бледным, измученным, но очень довольным собой.
- Я страшно занят сейчас, - сказал ему Матвеев. - Если тебе нужно что-нибудь, выкладывай сразу.
- Я всего только на минутку. Девчонки что-то затевают с санитарным отрядом. Это выдумывает Каверин. Очень задаются и делают вид, что без них все провалится.
Матвеев встал и подошел к кровати.
- Я решил сделать тебе удовольствие, - сказал он. - Хочу подарить тебе револьвер. Твой смитик никуда не годен, им можно только заколачивать гвозди. Это кусок железа. А мой...
Он вынул из-под подушки большой, любовно смазанный револьвер. У Безайса был маленький 32-й смит-и-вессон, блестящий и жалкий, как дешевая игрушка. Он давал Безайсу скорее моральное удовлетворение, чем защиту. Револьвер Матвеева был черный, массивный, с благородным матовым отблеском. Его очертания были просты и строги - настоящее боевое оружие, безошибочное и верное, сделанное, чтобы убивать. Закрыв левый глаз, Матвеев прицелился и щелкнул курком. Раздался чистый, высокий звон хорошо закаленной стали. Матвеев опустил руку.
- Когда целишься, бери немного влево и вниз. Не позволяй дуракам щелкать - испортят.
Он сжал рукоятку револьвера, как пожимают руку товарища.
- Достал в губчека, - убили одного агента. Бери.
- Я его не возьму, - ответил Безайс тихо.
Ему хотелось уйти. Эта передача револьвера казалась ему каким-то тяжелым, пугающим обрядом.
- Бери, бери. Он бьет на двести шагов и вот, пока я его знаю, за несколько лет не дал ни одной осечки.
- У меня уже есть твой нож.
- Теперь будет и револьвер.
- Он тебе еще пригодится. Зачем ты его отдаешь?
Матвеев положил револьвер ему на колени.
- Бери. Он мне надоел...
Он торопливо вернулся к столу и взял ручку.
- А что ты хотел мне сказать?
- Я вот зачем: надо это спрятать. Здесь воззвания штаба. Моей собственной работы, между прочим... Ты был когда-нибудь в типографии? Я вымазался там, как негр. Видишь ли, если положить их в столовой или в других комнатах, то до них доберутся мальчишки, наделают из них голубей, и может выйти скверная история. Я положу их здесь на подоконник, ладно?
- Положи.
- Это запас, тут их штук тридцать. Сегодня не моя очередь, на расклейку пойдут ребята из пятерки Чужого. Я пойду их расклеивать завтра ночью. Хочешь посмотреть, как они выглядят? И повозился же я над ними!
- А чего в них особенного? Не видал я печатной бумаги?
Безайс вышел, крайне удивленный. Но как только за ним затворилась дверь, Матвеев добрался до подоконника и вытащил из пачки лист толстой, шершавой бумаги. Он долго разглядывал его со смутной ревностью. Так это работал Безайс, - скажите пожалуйста!
Потом он вернулся к столу и снова налег на повесть. Это и в самом деле хорошо помогало убивать время. Слова толпились перед ним, спеша и перебивая друг друга. Он не знал, какой будет конец, но это ему не мешало. Самое важное было то, что руки были заняты и цель стояла перед ним, как в прежние дни. "Надо только хорошенько поработать, а остальное придет", - думал он.
За окном дымился бледный туманный день. Колючая ветка по-прежнему качалась, отбивая секунды. Зашел Дмитрий Петрович, томясь каким-то новым анекдотом, но Матвеев безжалостно отделался от него. Потом, подобострастно изгибаясь, вошла полосатая кошка и села напротив, блестя зелеными глазами. Он терпел ее несколько минут, но потом рассердился, бросил в нее коробкой спичек и громко сказал: "Дура!"
Повесть ему нравилась. На бумаге самые обычные слова становились особенными и приобретали какой-то новый вкус. Понемногу из их беспорядочной разноцветной груды слагался узор событий, людей, имен. Слова находили свое место и становились, выравниваясь, как в строю.
Он писал все, что приходило в голову, без всякого плана. Ему казалось, что надо только придумать побольше героев и дать им какое-нибудь занятие, а уж потом они сами разберутся, что им делать. В творческом восторге он очерчивал людей, давал им внешность, привычки, заставлял их любить и ненавидеть друг друга. Для начала он женил одного рабочего на дочери фабриканта, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Она завивала волосы, поливала цветы и шепотом рассказывала сплетни своему рыжему коту. Ее отец ловил мух и отрывал у них крылья. Он был скопищем всех пороков - и Матвеев не мог думать о нем без отвращения.
Ему нравились сильные моменты, которые ужасали и подавляли воображение. Он не любил тихих, робких книг, в которых обыкновенные люди ходят и говорят обыкновенные слова. Ему хотелось придумать слова невиданной красоты, чтобы повесть гремела и сверкала ими. Пожар и кровь - вот что ему было надо. Тогда он устроил налет на город и начал азартно убивать людей, своих и чужих всех, поджег город и взорвал водокачку. Бумага задымилась кровью, и перо нагрелось от горячих слов. Он перечитал написанное и бросил в повесть горсть многоточий и восклицательных знаков, чтобы оживить ее и прибавить огня. Ложась спать, он самодовольно улыбался и думал, что день не прошел даром.
Утром он, нечесаный, заспанный, снова сел за стол и писал до обеда. Он работал изо всех сил, как ломовая лошадь, и дошел до полного изнеможения. Безайс не заходил, и Матвеев был благодарен ему за это. Он старался не оглядываться и не думать ни о чем.
После обеда он, бродя по комнате, подошел к окну и машинально вынул одно воззвание. Шрифт был неровный, и буквы ложились на бумагу кучами, как икра. Он прочел его от начала до конца, потом перечитал снова. В конце крупно были набраны фразы:
"Пусть каждый возьмет оружие и станет в ряды бойцов.
Да здравствует власть труда!
Смерть убийцам!"
Он положил прокламацию и отошел от окна, как отравленный. Эти самые обыкновенные, давно знакомые слова ударили его в самое сердце: казалось, они были обращены прямо к нему.
И когда потом он взялся за повесть, ему стало ясно, что она никогда не будет написана. Он перечитал ее, недоумевая, - неужели он сам написал это? В ней было столько покойников, что она походила на кладбище, на какую-то братскую могилу. Это не годилось. Оказалось, что писать гораздо труднее, чем он думал сначала. Он сам сделал своих героев, дал им дар слова и расставил их по местам, а потом они начали жить своей особой жизнью. Они рвались из-под его власти и все делали по-своему. Главный герой, коммунист, на одном решительном заседании, когда городу угрожали бандиты, встал и понес такой вздор, что Матвееву стало неудобно за него. Он старался, чтобы все было как можно лучше, а между тем получалось совсем нехорошо.
Он отодвинул бумагу в сторону. Вся его повесть не стоила запятой в том воззвании, наспех кем-то написанном.
Александра Васильевна принесла охапку дров и затопила печь. Было темно; Матвеев, не зажигая лампы, перешел к печке и целый час бессмысленно глядел на огонь. Это был конец, - ему начало казаться, что он и в самом деле никуда не годен.
Пахнуло холодом, будто кто-то открыл дверь. Огромная тишина вошла в комнату, и ее дыхание шевелило волосы Матвеева. Лед на стеклах был точно прозрачный мох. Прямо в окно смотрела круглая луна, и ее неживой свет мешался с вздрагивающим отблеском печки, как на палитре смешиваются краски голубая и красная. Тени бродили по стенам, как в брошенном доме.
Тогда Матвеев поднялся и стал терпеливо одеваться. В темноте, натыкаясь на мебель и вполголоса ругая все, что попадалось на дороге, он отыскал шинель. Шапка куда-то девалась; он обшарил всю комнату, но она точно провалилась. Раз двадцать ему попадался под руки ботинок с левой ноги и довел его почти до исступления. Он швырнул его в угол, потом ощупал каждый аршин комнаты, но через несколько минут его рука снова наткнулась на ботинок. Тогда он сел прямо на пол и вытер пот.
- Надо отдохнуть и подумать, - сказал он. - Спешить некуда, свободного времени у меня много - целые вагоны. Куда же она девалась, подлая?
Отдохнув, он снова взялся за поиски. Он отошел к окну и оттуда начал правильную осаду, не пропуская ничего. Сначала он налетел головой на угол комода, а потом уронил зеленую вазу с ковылем, и она разбилась так громко, что он вздрогнул.
- Так я и знал, - прошептал он, трогая голову.
Через десять минут он нашел шапку. Разумеется, она лежала на самом видном месте - на стуле. Он схватил ее с чувством охотника, загнавшего наконец дичь.
