Так говорила женщина - Маргит Каффка
— Где же Душа? Куда она ушла?
А Души уже нигде не было. Она больше не лежала в лодке и не качалась на черных волнах. Она стала с ними одним целым. Одним целым с сумрачным мягким туманом и мерным, темным колыханием волн.
*
В это время вокруг катафалка зажигали восковые свечи.
Человек-никогда
Перевод Наталии Дьяченко
И по сей день, бывает, вижу его во сне. Так же смутно, как и в детстве, в восемь лет, и у меня все так же перехватывает дыхание. Мне снится загадочный полумрак, темный вход в глубокий подвал с откосом изогнутого аркой свода, который едва освещает тусклый, рассеянный солнечный свет, проникающий из-под двери.
В подвал этот можно было заглянуть через замочную скважину. Туннель, навечно закрытый, фантастически глубокий, был прорыт в склоне замкового холма; от стен, облицованных бутовой кладкой, тянуло запахом плесени и веяло жуткой пещерной прохладой. Даже в метре от двери можно было разглядеть разве что пустое пространство и голую стену. Рассказывали, что внизу хранилось хозяйское вино, а ключ был у управляющего поместьем, — но это была неправда. Ходили слухи, что подземелье уходит далеко под холм; однажды несколько жителей деревни спустились туда и бродили по коридорам около часа, но пустились наутек, когда неведомая сила задула их факелы. Вот и все, что мне было известно о подвале замка.
А снаружи солнце сияло над склоном холма, фиалки синели в траншеях между насыпями, из каменных развалин доносилось пение птиц. Во дворе замка, на верхушке полуобвалившегося позорного столба, тоже находилось ласточкино гнездо: маленькие птички облюбовали широкое ржавое железное кольцо, к которому в былые времена приковывали узников.
Я заглядывала в подвал через замочную скважину, а вокруг теснилась целая банда взъерошенных малышей со светлыми, как лен, волосами; лучи весеннего солнца трогательно играли на прядях. Это был наш королевский двор — мой и Марики — прусачишки с кулачок, несколько Лиз, Агнет, Поли, Лени, Гансов да Сепов, которые всюду следовали за нами, «приходскими барышнями», с раболепной верностью. И сейчас вижу их как наяву — как они кружком обступили меня, самую старшую и самую мудрую из них, вижу обращенные ко мне доверчивые, серьезные, взволнованные и глупые личики ребятишек.
— А правда, что там кто-то живет?
— Да, — ответила я с полной уверенностью.
— А он не выйдет оттуда?
— Нет, не выйдет — никогда.
— «Никогда» — heisst er[21] — «Никогда»!
Я взглянула на них. Думаю, они не поняли венгерского слова; немного поразмыслив, я повторила:
— Никогда! Верно, так его и зовут. Его имя — Чело-век-Никогда.
И снова приникла к замочной скважине. Ух! До меня долетело прохладное затхлое дуновение, и я увидела странную, затянутую паутиной тень, которая пронеслась по стене погреба. Я в страхе отшатнулась.
— Ребята, — прошептала я, — нам нужно поскорее уходить отсюда. Человек-Никогда не любит, когда здесь громко разговаривают, и он рассердился, потому что услыхал свое имя. Но завтра мы его задобрим.
— Он рассердился! — с ужасом прошептали все Лизы, Агнеты, Гансы и Сепы.
И легкие детские ножки бесшумно понеслись вниз по склону холма, поросшему мягкой травой, до самого тракта. Но и там вновь повисло тягостное, беспокойное молчание — может быть, потому, что я ничего не говорила, продолжая в задумчивости шагать по дороге. На повороте я подозвала ребят и вполголоса сообщила:
— Послушайте! Мы кое-что предпримем, чтобы Чело-век-Никогда не сердился, — а то будет беда. Делайте, что я скажу.
— Что же?
— Завтра утром принесите что-нибудь из дома — что найдете. Сгодится и кусочек хлеба, и кукольное платье, и красная бумажка, и свечка, которую ваши мамы зажигают на роратную мессу[22]. Все, что можно. Мы дружно пойдем к нему и подарим эти вещи, и тогда он не будет сердиться.
— Ну и здорово же будет! — воскликнули они с воодушевлением, как и всегда, когда я придумывала новую игру.
Все они явились на следующий день и с трепетом, волнением, в полной тишине выложили добычу. Я принесла половинку рогалика, поданного к утреннему кофе, Марика — моточек розовых ниток; кто-то притащил шкурки от сала, Ганс добыл заячью лапку, а Лени — отколотую ручку синей плошки. Она была самой красивой. Я сложила дары в игрушечную коляску Марики, полную фиалок, и мы, галдя, потащили все это добро вверх по склону, до самого погреба. Там я встала перед дверью, приникла к замочной скважине и начала долго, пытливо вглядываться в темноту, стараясь внушить ощущение тайны остальным, а затем медленно повернулась к толпе.
— Сядьте на корточки и опустите головы!
Они повиновались. Затем я стала по одному брать в руки наши подношения и, низко наклоняясь, просовывать их в щель под железной дверью. То ли ступени лестницы, ведущей в погреб, были разобраны, то ли первая ступенька находилась значительно ниже порога — это уж одному богу ведомо, — но половинка рогалика исчезла с громким стуком. За ней последовали заячья лапка, осколок стекла и все остальное. Я снова повернулась к детям.
— Громко повторяйте то, что я произнесу. Но оставайтесь сидеть на корточках; а Марика пусть возьмет в руки несколько фиалок и ударит ими по засову столько раз, сколько мы произнесем волшебные слова.
После этого я воскликнула:
— Додолама! Бабурика! Антомеда! Хелгораба!
Моя паства, запинаясь, пробормотала эти слова вслед за мной с должным благоговением, а затем мы торжественно покинули это священное место, взволнованные и исполненные глубокого впечатления.
Так я стала папессой новой, в высшей степени мистической веры, которая в своей морали была по-язычески простой, а в обрядах — фантастически смелой. Я всегда сначала демонстрировала всем собравшимся наши пожертвования: крахмальный сахар, кукольные платья, дохлого воробья, а затем приникала ухом к замочной скважине — и под изумленный шепот прихожан внимала откровениям и озвучивала их для всех. Во имя Его я судила, карала и воздавала, культивировала бесчисленные легенды о Человеке-Никогда и наконец набрала себе целый папский орден. Чаще всего мне помогали сестра Марика и высокий парнишка с мечтательными глазами по имени Ганс, который всегда толкал коляску с подношениями.
И все же — помню отчетливо — это не было притворством, я верила с первой минуты, и чем дальше, тем сильнее. Мысль о сверхъестественном захватила, одурманила меня, заронила семена в мое маленькое существо; я веровала, быть может, даже истовее прочих. Вера моя имела огромное воздействие на остальных, и я была ее истинным апостолом, милостивым и самым убежденным.
Поначалу новый культ оказывал
