Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру
Вере на секунду становится не по себе, будто слова Аркадия Леонидовича попали в самую уязвимую, самую воспаленную область ее души.
– Вам пока и не стоит об этом думать, – зачем-то говорит она, стараясь не замечать навязчивые серебристые звуки колыбельной. – Вы лучше думайте обо всем хорошем, что с вами произошло за эти восемьдесят три года. Уверена, хорошего было много.
Аркадий Леонидович вновь переводит взгляд из глубины невидимого пространства на Веру, не переставая улыбаться. И его небесные глаза внезапно застилаются тонкой белесой дымкой.
– Да ладно вам, Вера Валентиновна. Я же знаю, вы и сами предпочли бы остаться бело-зеленым новогодним конвертиком с оранжевыми елочками. Лежать где-нибудь на сверкающем льду и покрываться крупными густыми снежинками. И было бы вам не холодно, не мокро, не больно. И не пришлось бы с тревогой заглядывать в мутную речную воду, где прячутся острозубые чудовища. Вы с радостью остались бы в безболезненной пустоте. Но знаете, что я вам скажу? У вас еще есть шанс там остаться. Там, – совсем тихо, почти шепотом повторяет он, медленно проворачивая глазные яблоки. Закатывая небесную, слегка затуманенную голубизну за отвислые веки. – Вы можете никуда оттуда не выходить, если не хотите. Это только вам решать.
Вера вздрагивает, машинально хватаясь за напрягшиеся, словно мгновенно заледеневшие, мышцы живота. В голове вместе с колыбельными нотами наливается что-то пугающе беззвучное, небытийно-холодное. А тем временем Аркадий Леонидович спокойно отворачивается к стенке и замолкает. Белесая дымка сходит с глаз; гнилые зубы, вылезшие из десен, снова прячутся за плотно сомкнутыми бескровными губами. И теперь он кажется самым обычным умирающим стариком. Скрюченным, слегка потемневшим от времени и болезни, будто покрывшийся черноватым налетом серебряный кофейник.
– Там – это где? – сипловатым, не своим голосом спрашивает Вера.
В ответ напряженной люминесцентной лампой гудит молчание.
– И о каком еще конвертике вы говорите, Аркадий Леонидович? О каких чудовищах в мутной воде? Ответьте мне, пожалуйста!
Но Аркадий Леонидович не произносит больше ни слова.
Все утро Вера словно барахтается в тяжелой толще морока.
Наваждение. Самое настоящее наваждение. Хотя, скорее всего, это просто бессвязный бред умирающего старика. Плюнуть и забыть. Мало ли что может ему прийти на ум.
Но откуда он знает?..
К Вере на прием нескончаемым потоком тянутся пациенты. Жалуются на боли в пояснице, затрудненное мочеиспускание, нарушение эрекции. А в мысли настойчиво лезет Аркадий Леонидович, пародонтозно улыбается, мягко смотрит небесным, чуть заволоченным взглядом. И говорит при этом нелепые вещи про конвертик и реку – тихим журчащим голосом. Будто теплая водопроводная струя, медленно наполняющая ванну. Неспешный крановый водопад. И Верин кабинет вместе с уретритными и простатитными бедолагами отступает куда-то в глубь пространства, тонет за рокотом этого внутреннего, мысленного водопада. «Да ладно вам, Вера Валентиновна. Да ладно вам», – плещется и пузырится у нее в голове.
Сразу после обеда Вера решает вернуться в двенадцатую онкологическую палату и все-таки постараться выяснить, о чем были те странные, невразумительные фразы. Просто чтобы успокоиться и больше об этом не думать. Но едва приоткрыв палатную дверь, Вера замирает на пороге. Ее взгляд упирается в пустую, нетронутую кровать, сияющую свежепостеленным бельем. Мелкорослый, пластилиново-нескладный Гоша все еще тут: сидит на соседней койке, недовольно глядя на административно-хозяйственный корпус за мутноватыми оконными стеклами. А вот Аркадия Леонидовича нет. И на его прикроватной тумбочке больше не видно ни сложенной газеты, ни липких кругов от стаканов. Только стерильная неживая чистота.
А от колыбельной остается лишь густой тяжелый отзвук, как будто очень, очень далекий.
– Где Аркадий Леонидович? – неожиданно резко спрашивает Вера у Гоши, словно тот несет личную ответственность за старика.
Гоша удивленно поворачивает к ней голову. В желтовато-мутных белках раскрывается мысленный провал, глубокое растерянное непонимание.
– Да не знаю я… мне-то откуда знать…
– Он сам ушел? Кто за ним приходил?
– Да я вообще без понятия.
Вера выскакивает в коридор и натыкается на коллегу Женю, молодого худощавого парня со светлой клочковатой бородкой. Женя на ходу внимательно смотрит в телефон и сердито подергивает плечом.
– Жень, Аркадий Леонидович где?! – почти выкрикивает Вера, судорожно хватая его за запястье.
Женя поднимает хмурый взгляд от телефона и несколько секунд молча и недоуменно смотрит на Веру, словно пытаясь понять, кто вообще такая эта женщина, возникшая на его пути, и что ей надо.
– Какой еще Аркадий Леонидович? – наконец говорит он сдавленным, слегка раздраженным голосом.
– Ну старичок, с карциномой простаты. Он в двенадцатой палате лежал.
Вера снова видит в его глазах недоумение, и ее сердце словно расширяется нервным горячим рывком.
– Слушай, Верунь, честно, не знаю ничего. Я на операцию спешу.
У Жени звонит телефон, он мгновенно отвечает, то ли сосредоточенно, то ли встревоженно хмурясь, и уплывает в направлении операционной.
Вера так и остается растерянно стоять посреди коридора, переводя взгляд с двери двенадцатой палаты на бледно-розовый с непонятным рисунком линолеумный пол, напоминающий свежую копченость с тонкими прожилками. Но тут ее собственный телефон тоже принимается настойчиво вибрировать: ей нужно срочно бежать, срочно что-то делать с очередным орхитным беднягой. Обеденный перерыв закончился. Вера в последний раз скользит взглядом по приоткрытой двери, за которой белеет аккуратно застеленная пустующая постель. И тут же убегает, оставляя наваждение, необъяснимый глухой пробел в объективной реальности позади. Нет времени, нет времени.
Остаток дня Вера проводит в странном напряжении. Ей отчетливо кажется, что нелепый разговор с Аркадием Леонидовичем – это только начало, некое предупреждение о чем-то более серьезном и важном; о чем-то, что непременно должно с ней произойти, и в самое ближайшее время. И Вера изо всех сил старается быть наготове, чтобы уж в этот раз не растеряться, не дать этому важному нечто себя облапошить и затем бесследно исчезнуть. Вера больше не желает оставлять что-либо непроясненным: теперь она во что бы то ни стало пойдет до конца в своей решимости расставить все по местам, не допуская нелогичных пробелов.
Но рабочий день подходит к концу, а ничего важного не происходит. Обычная рутина, сдобренная всплесками суматошной беготни и ворохом нудных, слегка кафкианских бумаг. И все-таки Вера по-прежнему начеку. Чуть ли не ежесекундно напрягает до предела каждую мысль, каждую крошечную мышцу своего тела, отчаянно ожидая от реальности не то подвоха, не то сюрприза.
Лишь под вечер, когда у нее по плану остается всего один пациент, Вера наконец позволяет себе
