Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
Он снова стал мусолить мою руку. «Щас блевану, — подумала я в отчаянии, — Не слюнявь больше, не слюнявь!». Но Хисащи самозабвенно слюнявил.
— Для настоящей любви нужно время. Много времени, потому что люди должны узнать сердце друг друга, — говорил он с придыханием, — И папа будет стремиться как можно больше узнать сердце этой симпатичной, но не сексуальной девушки.
«Старый пресыщенный ублюдок, скольким ты жевал эту жвачку», — думала я и с улыбкой смотрела на него, пытаясь скрыть омерзение.
В Иокогаме мы обошли ряд магазинов. В каждом нас встречали традиционными поклонами и нетрадиционно-вопросительными взглядами: «Спишь ты с ним, девочка?». Хисащи покупал мне без разбору какие-то дешёвые тряпки и складывал их в кучу. Было очевидно, что именно этот момент доставляет ему какое-то особенное удовольствие. В каждом магазине он проделывал это одинаково. Вот он, великий человек, настоящий олигарх, как бог, входит в магазин решительной походкой, снимает с рядов платья и костюмы и прямо с вешалками швыряет их в кучу. Некоторые приглянувшиеся наряды сдёргивает прямо с манекенов. А потом пачками бросает деньги в кассу продавцам. Сами, мол, считайте, разбирайтесь, сколько там. Папа же не мелочный человек, чтобы отсчитывать бумажки, этот мусор. Что-что?! Папе дают сдачу? Да за кого вы его принимаете? Он никогда не берёт сдачу! Прямо оскорбляется тем, что кому-то такое могло прийти в голову! И он бросает эти жалкие купюры прямо на пол. И это удел этих маленьких людишек-продавцов собирать деньги с пола. Потом он возьмёт пакеты с этими дурацкими бесчисленными тряпками и воткнёт их в руки глупой русской, которую он только что так облагодетельствовал, и зашагает в выходу. Кто-то протяжно-плаксивыми голосами благодарит щедрого папу за дела его великие. Ах, да, это продавцы собрали купюры с пола и теперь задыхаются от благодарности. Хорошо, папа снизойдёт и скупо кивнёт им на прощанье!
— Не говори филиппинкам в клубе, что я купил тебе столько вещей! — крикнул он мне вслед, когда привёз меня домой, — А то они все станут ревновать меня к тебе и озлобятся.
Я была совершенно выпотрошена после этого дохана. Мыла и нюхала свою руку. Потом разгребала и стирала новые вещи. Мне казалось, что они тоже воняют.
Вечером в клубе снова появился Миша. Он прошёл в зал, игнорируя Ольгу, а в отместку её «предательской натуре» сделал приглашение мне.
Я села к нему за столик и сказала траурным голосом:
— Миша, я так переживаю. Вы поссорились с Лизой, а ведь она любит тебя.
— Не рюбовь! Не рюбовь! Прохая рживая русская! — сказал он и снова стал выжидать, чтобы я отрицала его слова.
— Миша, она тебя любит, поверь!
— Если рюбит, что не звонит?
— Просто у нас, русских, сложный характер, — сказала я, — Сделай ей приглашение. Смотри, какая она грустная.
— Я с тобой хотеть сидеть.
— Ты не мой гость, Миша. Сделай приглашение своей любимой девушке.
Миша для виду задумался:
— Хорошо… Куя! Я Ризе тоже приглашение делаю!
Подошла Ольга:
— Миша, как ты мог?
— Прохая, прохая! Где твоя рюбовь?
Я схватила микрофон, чтобы не слушать эту нескончаемую волынку, и стала петь в караоке.
Через час Миша ушёл. Ольга отправилась его провожать на крыльцо, а вернулась взъерошенная, злая.
— Что опять? — спросила я.
— Полез целоваться, урод! «Если рюбовь, — говорит, — поцелуй!». Я чуть ни сдохла! А зубы-то, зубы! Господи, будто асфальт жевал. А на морде у него трупные пятна.
— Да не трупные, а пигментные.
— Ой, точно, слово перепутала.
Мы стояли в холле. В этот момент мимо пробежала Аира, раздираемая рыданиями, отпихнула меня и забежала в туалет. Мы осмотрелись, что происходит. В зале сидел ее постоянный гость и любовник, который на этот раз сделал приглашение не Аире, а Моне, глупой агрессивной филиппинке с большой силиконовой грудью. Безо всякой надобности Мона с гордостью докладывала каждому клиенту, что грудь ненастоящая.
Гости, часто мучимые ревностью, нередко использовали этот самый распространенный и действенный способ наказать хостесс. На глазах «возлюбленной» приглашали к столику другую девушку и упивались флиртом с той, другой, возбуждая в «покинутой» самолюбие и страх потерять свои деньги. Это действительно был самый эффективный способ усмирить разнуздавшуюся, забывшую своё место хостесс. Это большей частью касалось гостей, которые не один год ходили в клуб к своей любовнице и изо дня в день оставляли в клубе кругленькую сумму. Если девушка, слишком поверившая в постоянство своего клиента и любовника, активно кокетничала на его глазах с другими своими гостями, менее постоянными и обеспеченными, тут могла и администрация встревожиться и напомнить девушке, что при таком поведении от нее останутся рога да копытца. Клуб был заинтересован в том, чтобы счет клиентов каждой хостесс рос, но чтобы это было умело, без провокаций. Если два гостя одной девушки оказывались в клубе в одно и то же время, по правилам клуба она должна была сидеть с каждым по очереди по пятнадцать минут, и под обстрелом глаз ожидающего держаться сдержанно. А после ухода сломавшегося, сдавшегося гостя, с оставшимся можно было вести себя как угодно.
Аира часто экспериментировала со своим любовником, упорно выискивала грань, за которой он утратит самообладание. На его глазах вела себя с другими недвусмысленно, а потом со святой верой в свою правоту доказывала ему, что это ему что-то там померещилось. На этот раз он прибег к традиционному наказанию. Пригласил к столу другую.
Мона переплюнула в своей алчности и агрессивном самолюбии даже самых прожженных хостесс, которые проработали в Японии по семь-восемь лет. Которые уже не имели в жизни никаких ориентиров, кроме богатых гостей. И никаких ценностей, кроме денег. Но Мона уже в свои двадцать была просто кладезем всех этих пороков в квадрате. И теперь, когда Аира, прежде до безобразия пресыщенная и швыряющаяся деньгами, оказалась надломленной и плачущей, Мона ликовала. Это был какой-то истерический восторг. Казалось, деньги в тот момент были для неё второстепенны. Но сам кураж от чужого поражения был таким сладостным.
