Пора чудес - Аарон Аппельфельд
Мой тринадцатый день рождения мы справили без обряда. Родственников у нас в городе не было. Друзья дома держались подальше от нас. Хельга испекла торт и надела парадное платье. Мама сыграла в честь праздника несколько сонат Моцарта.
Издательства возвращали рукописи отца одну за другой. Из Америки он тоже получил отрицательный ответ. И в одной из сопроводительных записок было сказано без обиняков: Австрии требуется иная, здоровая литература.
Экзамены за семестр были нетрудные. Мой табель блистал множеством превосходных отметок. Мама не поцеловала меня в лоб. Предметом ее забот была теперь Хельга. Хельге не давались арифметика и латынь. Синтаксический разбор предложения стоил ей больших усилий.
Иногда заглядывал какой-нибудь старый знакомый или прислуга. Мама раздавала теперь одежду благотворительным обществам. Высокие комнаты постепенно пустели. Я написал письмо отцу. Снял копию с табеля.
Хельга принесла новую сплетню: отец живет у баронессы фон Дрюк и возобновил литературный салон. Его видели в обществе баронессы, на нем была шляпа с пером. Я знал, что есть некоторая доля истины в этих слухах, и все-таки злился на Хельгу, распустившую язык.
Злые дни приближались медленно, но неуклонно. Без всякого повода меня исключили из гимназии. Хельга принесла ужасный табель, со строгим предупреждением, что, если она не выдержит переэкзаменовки, будет отчислена из школы без всякого нового уведомления.
Не в срок ударила зима. Круг нашей жизни съежился в двух передних комнатах. Хельга уже не выпускала из рук учебников. Мама повторяла с нею формулы до поздней ночи. Две переэкзаменовки по математике и латыни сторожили ее, как ангел смерти. Бедная Хельга колотила себя по голове. В начале февраля мы проводили Хельгу в школу. Валил снег, и мы спешили пройти улицы, точно воры. Ждали на дворе, дрожа от холода. Хельга вышла с час спустя, легко, словно летая. Выдержала переэкзаменовки. Справка у нее на руках.
В ту ночь мама сшила Хельге плиссированную юбку. Хельга болтала с очень странным видом. В конце концов она уснула от усталости. Я просидел с мамой до поздней ночи.
Назавтра пришло заказное письмо из канцелярии раввина с извещением о том, что члены общины обязаны явиться во вторник в пять часов во двор синагоги.
— Что у меня общего с ними? — намеренно-сухо спросила мама.
Целый день мы не вспоминали про это извещение. Словно нас оно не касается. Мама испекла творожники. Как если бы для какого-то события. Во вторник мы оделись в праздничное и пошли. Мы не знали, до чего короток путь от нашего дома до синагоги.
Двери были отворены, перед ними, во дворе стояли несколько людей в зимнем, с зонтиками в руках. Словно торговцы в дверях оптового склада. В их виде не было ни малейшего великолепия, одна какая-то нервность, с которой они переминались с ноги на ногу. Никого из них мы не знали. Хельга спросила, состоится ли тут какое-нибудь торжество, и мама сказала рассеянно, что она вовсе в этом не уверена.
Ровно в пять пришел раввин. На нем было темное пальто, белая квадратная борода придавала его облику непреклонный вид. Он подошел к входу в синагогу и жестом предложил войти. Люди медленно и неохотно вошли внутрь. Свет, падавший из верхних окон, придавал помещению холодную торжественность. Раввин приблизился к шкафу со свитками Торы и с минуту постоял перед ним в молчании.
— Зачем мы здесь? — спросил кто-то шепотом, точно в изумлении.
Ответа на свой вопрос он не получил.
Раввин снял пальто, пошел к переднему пюпитру, подвинул его машинально, будто рука была приучена к этому движению. И сел под пюпитром. Несколько женщин стояли в дверях, вглядываясь в темноту. Они осторожно двинулись внутрь, словно явились посредине службы. Хельгу знобило, и мама взяла ее дрожащую руку.
— Почему ты дрожишь? — сказала мама. — Экзамены уже позади.
Примерно через час двери затворились. Зажгли несколько ламп под куполом. Раввин, точно ему подали знак, встал с места. Он подошел к большому пюпитру перед шкафом и зажег две свечи.
Спокойно и неторопливо заговорил он о еврейском единении, закаляющемся в бедствиях. Слова слетали с его уст радостно и мерно. Словно не заказными письмами мы были вызваны сюда, а явились по собственной воле и желанию для уединения с Всевышним.
Речь его длилась долго. И его голос, голос старика, перекатывался, полный мольбы и порицания, и огромной силы. Внезапно створы запертого входа распахнулись и внутрь кубарем влетела элегантно одетая женщина. Она разинула рот, словно приготовившись завопить, но, увидев раввина на помосте, так и осталась с открытым ртом, накренилась, упала на пол и поползла на четвереньках к задним скамьям. Все остолбенели. Мама бросилась к женщине на помощь. Женщина поднялась на ноги и прогнала ее сердитым жестом.
Раввин это происшествие игнорировал и продолжал говорить. Его голос теперь гремел. Он говорил о минувших временах, об упадке и о раскаянии, которому предстоит произвести в нас полный переворот.
Одного за другим швыряли внутрь людей. Одни раненые, другие в домашнем платье. Два мальчика со школьными ранцами. Раввин сошел с помоста и засел в своем углу. В свете, лившемся с высоты, люди словно уменьшились. Но никто не шел к выходу колотиться в запертые двери — злоба была устремлена вперед, к передним скамьям, точно они были повинны в несчастье.
— Где раввин? Где этот преступник? — прокричал кто-то.
Мама стояла подле нас высокая, гордая, с каким-то ледяным спокойствием. Будто страх больше не имел над нею никакой власти.
Вслед за этим произошел переполох, как в клетке. Старые слова, служившие некогда для различных нужд, носились в воздухе, как хлопья копоти. Гнев был обращен на раввина. Раввин не пошевелился. Точно понимал, что теперь судьба его решена.
Лампы под куполом погасли одна за другой, и только две свечи на пюпитре стремили во мрак свои язычки. Теперь стали обнаруживать себя взгляды, злобные взгляды. Взгляды, которые уже знали правду, но не смирились.
— Я здесь в жизни не бывала, — горько
