Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин
А отряд всё своё поёт:
Из-за леса, из-за гор
Показал мужик топор,
Но не просто показал —
Его к хую привязал!
Приглашаем мы людей —
Офицеров и блядей.
Бляди станут воевать,
Офицеров — нам ебать!
Песня, сумерки и снег густой — быстрым белым близнецам помощники. Мелькают руки их, леопардовой шерстью обтянутые, свистят ножи беспощадные. Летят головы с плеч заёбанских.
Не за дело парни любят,
Не за белое лицо —
А за длинный хуй горбатый
И за левое яйцо!
Слышишь, вся изба трещит
С черепичной кровлею?
Это милый мой стучит
Хуем, как оглоблею!
Легко, ловко и бесшумно Хррато и Плабюх делают своё дело смертельное. Режут головы ножи их, словно коса — одуванчики. Прыгают близнецы из очередного седла опустевшего на спину впереди едущего партизана. Кони стальные, потерявши всадника, через несколько шагов останавливаются. Движется отряд поющий в сумеречном лесу, оставляя после себя на снегу головы, трупы и лошадей обездвиженных.
Командир Хван, едущий впереди отряда в паре с начальником контрразведки Лю Цзе Хьяном, щурясь от снега густого, стал замечать, что пение отряда как-то ослабевает, силу свою теряет.
«Подустали герои…» — ему подумалось.
— Наеблись парни, а? — с усмешкой глянул он на Лю.
Тот дремал, бросив поводья на луку седла живородящего и голову на грудь свесив.
«Заебли мы всё-таки этих выскочек уссурийских. — приятно и устало Хвану думалось. — Два года нам кровь портили, метались по сопкам, как лисы бешеные, норовили кусок урвать у нас из-под носа. И урывали, паскуды. В Синде полдеревни заебли, потом — Литовко. Ограбили. Кто-то стукнул им, так и не нашли кто. Экспресс заебли и ограбили. А ведь мы тоже его хотели, планировали, вешали сопли. А они опередили, суки рваные. Путались, барсуки вонючие, под ногами. Путали, лисы драные, планы наши. Но теперь — нет их больше. Нет!»
Он рассмеялся, вперёд глядя, где в лучах голубоватых, изливающихся из глаз его лошади и лошади Лю, клубились крупные, мягкие снежинки.
«Скоро до берлоги доедем, а там — тепло, парни тайваньские ласковые, заботливые. И еды приготовили, и баню истопили. А лисиц уёбанских больше нет!»
— Нет! — довольный Хван произнёс.
И прищурился, вслушиваясь: частушки подтягивал всего десяток голосов.
У папаши хуй мохнатый,
А у брата — хуй стальной.
Снова буду я брюхатой,
Не рыдайте надо мной!
Как у Ваньки-гармониста
Из села Мезинова
Раньше хуй стоял железно,
А теперь — резиново!
— Бойцы, подтяги-вай! — Хван прикрикнул.
Лю, в седле дремлющий, встрепенулся, поднял голову.
Но бойцы на призыв командира не отозвались — всё так же тянули частушку голоса отдельные. И голоса эти прорежаться стали.
«Спят они все, что ли?»
Командир оглянулся. И различил в полумраке позади себя… только шесть всадников!
И позади двух последних мелькнули… лапы звериные, пятнистые с кривыми страшными когтями.
— Дзяолю!![24] — Хван закричал, из кобуры пистолет рвя.
И жуткое узрел он: лапы пятнистые когтями этими отсекли головы бойцов так легко и страшно, словно это кочаны капусты были, а не головы героев ЗАЁ. И полетели эти головы геройские вниз, вниз, вниз.
Бойцы от крика командира опомнились, за оружие хватаясь.
Но — поздно.
Звериные тела, проворные.
Прыгали и резали, прыгали и резали.
Полетели пули по ним — да где уж! От пуль увернулись черти пятнистые. И вот уже двое ближайших — есаулы Джан и Храмцов — головы свои теряют. Хван с Ли, отстреливаясь наугад, — лошадям шпоры. Прянули кони стальные — в лес, в лес. Рванули по снегу плотному, настовому.
Но —
Ромм!
Стрела Лю меж лопаток вошла, наконечником вышла. Полетел Лю из седла с криком смертельным. Хван за деревья коня направил, зигзагом, зигзагом, зигзагом.
Ромм!
В плечо левое вошла стрела. Конь вправо рванул. И не удержался Хван в седле — слетел в снег, ледяную корку наста проламывая.
Сел, пистолет в правой руке сжимая. А конь стальной после прыжка, седока потеряв, встал покорно среди елей вековых, глазами-фарами их осветив: словно луч лунный сквозь небо мутное пробился. Отполз Хван к ели, оперся спиной, стал во тьму страшную, смерть несущую, вглядываться.
Мелькнуло.
Выстрелил.
Снова мелькнуло.
Выстрелил.
Снова мелькнуло пёстрое, жуткое.
Но не успел на спусковой крючок нажать.
Ромм!
Впилась стрела проклятая в правое плечо — больно, сильно, к ели пригвождая. Разжались пальцы, вывалился пистолет в снег.
И вышли из темноты двое двуногих. С лицами человечьими. Все обтянутые мехом леопардовым, кровью парной забрызганным. С ножами страшными в руках.
— Жив? — спросил один по-китайски.
— Жив, — Хван ответил.
— Он твой, Плабюх, — сказал Хррато на родном языке.
Сестра приблизилась к Хвану, присела на корточки. Заглянула ему в глаза.
Хван увидел перед собой лицо девушки; её голову, уши и шею покрывали мелко-курчавые белые волосы. Фиолетовый цвет глаз её был различим даже в полумраке.
Эти глаза в Хвана вперились.
Он замер, перестав дышать.
Девушка рукой взмахнула молниеносно.
Срезанная голова командира в снег упала.
Последнее, что Хван увидел: два пятна голубоватого снега, высвеченные фарами глаз его коня.
Плабюх выпрямилась.
— Хорошая охота! — громко произнесла она на языке родном.
— Хорошая охота! — Хррато ответил.
Обтерев снегом ножи свои, они убрали их в трпу. Сбросили трпу с плеч. Хррато засвистел в свисток
