В гостях у Берроуза. Американская повесть - Александр Давидович Бренер
Он говорил, что никакого Уильяма Берроуза не существует.
Есть лишь разные голоса, пронизывающие его бренную оболочку.
4
У меня от этой истории с Мерзким Духом мурашки пробегали по коже.
Я невольно начинал думать: а не сидит ли и во мне подобная нечисть?
Если не Мерзкий Дух, то хотя бы холодная, тусклая жаба?
Да, несомненно: жаба, скакуха, квака.
Она не давала мне сблизиться со свободными тварями, с белым светом.
Она не давала мне жить и любить безраздельно.
Она не позволила мне иметь сердце размером с башку ребёнка и подарить его людям.
Она сидела во мне и грызла.
У этой жабы есть разные клички: Равнодушие, Немощь, Трусость, Бесчувствие, Теплохладность.
Теплохладность: попытка примирить небо и ад ради собственного комфорта.
Теплохладность: потребность отыскать себе болотце и жить в нём уютно, как жаба.
А впрочем, какая там жаба!
Настоящая жаба – милая, благородная, чистая зверушка.
А моя жаба – человеческая убогость, скудость, нехватка.
И моя похоть к писанию книжек напрямую связана с этой гнусью.
5
Как сказал в своих предсмертных записках Чезаре Павезе: «Сперва я думал, что мир жесток и мерзок. Но теперь я понял, что это я был жесток и мерзок».
6
Ну ладно.
Прошлое, как говорится, не поправить.
Берроуз считал, что ничего уже нельзя поправить.
Он говорил: катастрофа неизбежна.
Вернее, она уже случилась.
Всё вокруг горит, и горит давно: пламя доедает головешки.
И что же тут делать?
И как делать?
Берроуз отвечал на этот вопрос мудро: «Делай своё обычное дело, но не закрывай глаза на пламя».
Он сочинял книги, в которых описывал огненную катастрофу и тех немногих, кому удалось выжить и выстоять (до следующего пожара).
Он оставался писателем до своего последнего вздоха.
7
Что же касается меня, то я не писатель.
Ну какой я к чёрту писатель!
Прав Томас Бернхард: большинство современных писателей – службисты, бумажные души, чинуши.
«Только Кафка, бывший чиновником в жизни, не писал чиновничьи книги».
Но как можно вообще писать книги?
Их и так уже написано слишком много.
Это называется «перепроизводство» и неотделимо от «перенаселения», которое ненавидел Берроуз.
Так что я отнюдь не писатель.
8
Я – гуляка, случайный прохожий, оказавшийся в зоне пожара.
Я – проходимец и жулик – стою среди пепелища и вытаскиваю из золы ошмётки, обрывки, остатки, осколки чужих сокровищ.
Вот чем я промышляю: ворую из пепла старые байки и притчи, сплетни и мысли.
А потом перекраиваю эти чудесные истории мёртвых, варганю из них свои неблагонамеренные рассказы.
Иногда в них сверкнёт искра, а иногда – одна копоть, сажа.
В любом случае, я – делинквент, если воспользоваться выражением, которое любил Берроуз.
А хотел бы быть монахом.
Мелкий делинквент и фальшивый монашек, я шепчу свои грешные, бесстыжие, смехотворные, ненужные рассказы.
Шепчу на ухо каким-то незнакомцам.
Или я говорю с замолкнувшими навеки?
Как сказал Теннесси Уильямс: «Никто не хочет признать, как это естественно – говорить с мертвецами».
9
Берроуз точно подметил: мне никогда не стать взрослым.
Я – хронически недовзрослый, антивзрослый, поствзрослый, завзрослый.
Скорее всего, просто инфантильный.
Недоразвитый, недоделанный, полуголовый.
И тут уже ничего не попишешь, не добавишь, не изменишь.
10
Книжка написана – горстка пепла.
