Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов
Жюль расхохотался:
— Сто тысяч франков! Бред! Глупости! Чепуха! А почему не шестьсот тысяч, не миллион? Что они возьмут с вас?.. Сто тысяч! Да это так смешно, что судьи помрут от колик!
— О нет, они не умрут, — горестно отозвался Блуа. — Они умрут вместе с системой, породившей их. Они придумали ядовитую штуку, они уже договорились с химиком своего конкурента. Я говорю о хозяевах, Жюль. Этот химик переходит к ним на службу. Я сяду в долговую тюрьму. Опишут все мое жалкое имущество…
— Вы больны, дорогой сосед, — сказал Жюль. — Вы рассказываете анекдоты. Вы никуда не сядете. Мой отец кое-что смыслит в законах. Я поеду в Нант, привезу отца…
— Ваш отец откажется от борьбы с таким сильным противником, как мой хозяин. Ваш отец… Не сердитесь, друг мой, — едва удерживаясь от гнева, сказал Блуа, — ваш отец сам служит моему хозяину!
— Этого не может быть! — Жюль переменился в лице и сжал кулаки. — Мой отец чист и честен. Он не может служить неправде! Что вы говорите, месье Блуа! Опомнитесь!
— Я говорю то, что и вам хорошо известно. Так уж устроено общество, мой дорогой. Ваш отец служит моему хозяину.
Он повторил эту фразу, захлебываясь от удовольствия говорить то, что ему нравилось.
— И вы готовитесь к тому, чтобы притеснять меня, — Блуа скорбно улыбнулся. — Здесь, у себя в мансарде, вы за меня, но в суде вам придется поддерживать моего хозяина.
— Так что же это такое?. — растерянно проговорил Жюль, понимая, что его сосед прав. — Выходит, что мне нечем заняться в этом обществе… Так, что ли? Чем лучше наше общество другого, того, которое было раньше?
Блуа ничего не ответил на это. Он поднялся с кресла. Напрасно Жюль утешал старика, — Блуа упрямо качал головой и слушать не хотел никаких советов, да и что могли ему посоветовать… Предстоит суд, потеря всего имущества, книг, тюрьма.
— Еду за отцом! — сказал Жюль. — Сегодня же!
— Не надо, глупый мальчик! — Блуа схватил Жюля за руку и с силой сдавил ее. — Не конфузьте своего отца — зачем вам это? Я пришел проститься, вот и все. В случае, если… прошу вас распорядиться моими книгами. Их немного, но у меня есть редкие издания по физике и астрономии. Оставьте их себе, остальные продайте и храните деньги у себя. Я дам знать, когда они понадобятся мне. Если бы мне вашу молодость! О, я сумел бы использовать ее с честью! — Он поцеловал Жюля. — Запомните то, что я вам скажу, дитя! Есть две науки: одна угнетает, другая освобождает. Не ошибитесь, делая выбор. Если когда-нибудь фантазия ваша заберется под облака, — помните, что есть два рода фантазии: одна — во имя будущего, другая — за приукрашивание всего дурного, что есть в настоящем. Всегда помните это! И не забудьте меня. Я одинок.
— Вы революционер? — спросил Жюль шепотом.
— Я проснувшийся раб, — ответил Блуа. — Поздно проснувшийся раб, — добавил он. — Не настаивайте на уточнении, мне многое еще неясно, но вполне ясно одно: все честные люди должны проснуться и разбудить тех, кто спит…
— Как хотите, но я еду за отцом, — сказал вконец взволнованный Жюль. — Я привезу его сюда, в Париж, отец сделает невозможное, но спасет вас.
— Надо делать только то, что возможно, — отозвался Блуа. — И вы займитесь этим в будущем.
— Куда вы сейчас? — спросил Жюль.
— Приводить в порядок мое движимое и недвижимое, — улыбнулся Блуа. — Дайте мне слово: если через две недели я не вернусь, вы продадите мои книги и сохраните деньги. Кое-что я подарю вам. Я одинок, вы единственный, кого я полюбил безотчетно и всем сердцем.
Жюль дал слово.
Блуа не возвратился домой и через три недели. Жюль медлил с продажей книг. Отец писал ему:
«… дело твоего соседа очень сложное и очень нехорошее. Лет десять назад таких дел не могло быть. Я понимаю, почему никто не берется защищать твоего соседа. Мне, сидя в Нанте, невозможно помочь тому, кто в Париже, да вдобавок и в тюрьме. Кроме того, я не знаю, что он за человек, и ты не знаешь этого. Наши впечатления обманчивы. Не будь ребенком, Жюль, ты уже взрослый, ты будущий юрист, привыкай смотреть на вещи здраво, отбрось романтику и всякую беллетристику…»
Ответ неопределенный, уклончивый, богатый подтекстом и, тем самым, определенный и ясный. В конце апреля Жюль пригласил букиниста с набережной Сены оценить книги Блуа. Осмотр был недолог. Букинист наметанным глазом окинул каждую пятую, прочел надписи на корешках, задержался на какой-то одной.
— Беру, — сказал он. — Вот эти мне не нужны. Не пойдут. Всего здесь на триста франков.
Жюль пригласил другого букиниста.
— Триста франков, — сказал он.
Жюль пригласил третьего. И этот назвал ту же цифру, добавив, что никто больше не даст: таков уговор букинистов, торгующих на набережной.
Пришел Барнаво и сказал:
— Не будем продавать книги, Жюль. А вдруг Блуа вернется! Я заходил в канцелярию суда, мне сказали, что дело не так серьезно. Над ста тысячами франков и там посмеялись. Не продавай, Жюль!
— Я должен исполнить просьбу, я дал слово Блуа!
— Продать книги можно всегда, это дело минут. Трудно купить, мой мальчик!
Жюль рассказал о своем соседе и Дюма. Почтенный романист поднял брови.
— Ого! Низы шевелятся! Я не думал этого. А из тебя такой же юрист, как из меня епископ! Хорошо, я попытаюсь узнать, где твой Блуа и что с ним.
Спустя неделю Дюма сообщил Жюлю:
— Твой Блуа опасный человек. Он говорил черт знает какие вещи! Даже на суде. Ему не нравится наше правительство. Садись, я прочту тебе последнюю главу моего романа.
Жюль послушался Барнаво и книг не продал. Но ту пачку, которую отложил первый букинист, Жюль приобрел для себя, оценив каждую книгу вдвое дороже ее цены. Здесь были описания кругосветных путешествий, популярная физика, астрономия и «Загадка полюса» — книга толстая, с картинками, — книга, которую Жюль искал пять лет и нигде не мог найти.
Глава шестая
НА ПРИЕМЕ У ВИКТОРА ГЮГО
Пьер Верн был уверен в том, что его сын всерьез заинтересован юридическими науками. Для уверенности твердой, совершенной не хватало только неопровержимых свидетельств в пользу этой любезной сердцу Пьера Верна заинтересованности самого Жюля. И вот эти свидетельства явились: сын спрашивает отца, как нужно поступить в таком-то и таком-то случае, и даже просит его помочь какому-то Блуа.
Пьер Верн довольно потирал руки. Закон и право оказались сильнее стихов
