Кафешантан. Рассказы - Григорий Наумович Брейтман
— За что ты его убил? — допытывался следователь.
— Убил я его за то, — сказал Митька, — убил за то, что он мне в душу влез, а потом посмеялся надо мной, «лягавым» меня выдал. Я не могу вам сказать, что со мною было, — тихо, почти топотом, с поникшей головой объяснил убийца, — не могу сказать, но я не мог не убить, я и себя хотел убить — тяжело мне было...
И глухия рыдания послышались в комнате.
Тогда выступил вперед Петрушенко — молодой безусый сыщик — и спросил Митьку, загадочно улыбаясь:
— Ты его пришил, может быть, за то, что он подсеял о баронской краже?
— Сами знаете... — прошептал Митька.
Петрушенко усмехнулся и, обратившись к следователю произнес: «он ошибся!»
— Как ошибся? — удивился следователь.
Тогда Петрушенко, продолжая улыбаться, стал, словно интересный анекдот, рассказывать о том, как Веревкин, по обыкновению, желая отомстить арестованному за то, что он не хотел «подсевать» на товарищей, ложно «подсеял» Митьке на Рябинина. Петрушенко был зол на Веревкина потому, что хитрый Веревкин выпытал у него интересные сведения и обнаружил кражу вместо него. Но если бы он во время своего объяснения взглянул на Митьку, он, может быть, не продолжал бы рассказывать дальше. С каждым словом Петрушенки, глаза убийцы расширялись, лицо темнело, он опускался в руках сыщиков ниже и ниже, у него слабели ноги, все тело, и наконец он упал на колени и с каким-то хрипом ударился головой об пол. К нему бросились, схватили, подняли. Митька, ломая руки, закатил глаза к небу, и из груди его выходил беспрерывный, не громкий, но тяжелый стон...
— Его сегодня нельзя допрашивать, — решил следователь, — отведите его в камеру, да успокойте как-нибудь!
Митьку повели к дверям, но в них вдруг появилась фигура Веревкина. Он был не то встревожен, не то полон любопытства, и тут увидел его Митька. От крика, огласившего помещение, отскочили от Митьки сыщики, пристав и надзиратель, содрогнулись следователь и товарищ прокурора. И еще момент — на полу катались Митька и Веревкин. «Отнимите, отнимите его!» — раздались возгласы, и все бросились отнимать Веревкина. Но словно приросли руки Митьки к горлу Веревкина, словно железный обруч охватил его шею. Митьку несколько человек отрывали, топтали ногами, били, волокли по комнате, но за ним волочился Веревкин с посиневшим лицом и выкатившимся из орбит глазами. Наконец несколько человек насели на Митьку, по четыре руки схватили каждую его руку освободили голову Веревкина от ужасных тисков, но для Веревкина уже были окончены земные счеты. Митька же лежал в углу, изорванный, окровавленный, полунагой и, хрипло дыша, безумно водил по сторонам глазами...
Казнь.
I.
Семья председателя военно-окружного суда Фролова ждала его к обеду. Генеральша, дородная женщина, сидела с недовольным лицом в кресле, видимо сдерживая нетерпение. Дочь ее Елена, статная, крепкая брюнетка, обаятельная здоровой молодостью, рассеянно перелистывала у пианино ноты, бросая озабоченные, внимательные взгляды на молодого офицера, стоявшего угрюмо у окна и не спускавшего упорного взгляда с улицы...
Наконец девушка решительно встала и подошла к офицеру. Положив ему ласково руки на плечи, она заглянула в его хмурое лицо настойчивым, вопрошающим взглядом.
— Андрей, что с тобой, скажи, — грудным, беспокойным шопотом потребовала Елена, — у тебя странный, растерянный вид сегодня, — что случилось?
Андрей вздрогнул, словно холод скользнул по нем, и ответил нервно, с боязливой тоской в голосе.
— Право, ничего особенного и серьезного; на меня это нашло после суда, и я сам этого не ожидал...
Он был одновременно и смущен настойчивостью невесты и, вместе с тем, его томила потребность высказаться — естественное стремление отвлечься от подчинившего его гнета. И словно угадав это, Елена, поддавшись порыву любопытства, схватила его за руки, почти насильно увлекла в соседнюю комнату, усадила в кресло против себя, и Андрей стал спеша рассказывать, путаясь в отрывистых фразах. Иногда конфузливая улыбка кривила его губы, словно он был виновен в своих чувствах и переживаниях.
— Видишь-ли, там в суде приговорили к смертной казни четырех разбойников. Но не в этом дело, это, конечно, бывает: военный суд, такое время — ничего не поделаешь... В сущности, даже нечего рассказывать, пустяки все, нервы... право...
Андрей замялся и смутился от того, что он говорил не то, что следует. Но вдруг улыбка таинственности заиграла на его лице, он наклонился к Елене и почти шопотом, весь отдавшись настроению, с горячим, возбужденным взором продолжал свой рассказ уже с большей систематичностью и определенностью.
— Когда им было дано «последнее слово», один, по фамилии Забугин, обратился прямо к судьям: «Вы-то чего судите нас! Вы должны нас больше понимать, чем все, — ведь вы также занимаетесь убийствами, как мы, это также и ваш хлеб... У нас с вами одна совесть»...
— Так все и ахнули, — продолжал оживленно Андрей, — юн сказал это страшно цинично и просто, как свой своему, напрямик, и потому это произвело необыкновенное впечатление...
— Вот отчаянный, — прошептала Елена, увлеченная эффектностью и исключительностью этой сцены.
— Твой отец страшно рассердился, крикнул конвойным, и те мигом выволокли Забугина в коридор, словно мешок...
— Это ужасно, воображаю, как папа взволновался,— произнесла Елена задумчиво, — но тот, ведь, все равно ничем не рисковал... и это произвело на тебя такое сильное впечатление? — обратилась она к жениху.
Андрей, как бы озадаченный, широко раскрыл глаза и провел рукой по лбу.
— Нет! — вздрогнув, пробормотал он вдруг побелевшими губами, словно сразу вспомнил все, — нет не то... а там... приговорили к смерти невиновного...
Девушка невольно вздрогнула от тона Андрея, от его страдальческого голоса. Он кинул ей поспешно фразу и замер в сильнейшем волнении, сразу передавшемся ей. Невольный ужас обуял ее.
— Боже, откуда ты это знаешь? — воскликнула девушка...
— Он говорил, так говорил, — почти простонал в отчаянии Андрей... — Я ему поверил... Они повесят невиновного! — затрепетал он.
В передней раздался звонок, и Андрей застыл в испуге. Вошел Фролов, и направился в столовую обедать.
II.
— Что сегодня было интересного? — вяло задала вопрос во время обеда генеральша.
— Шайка породистых разбойников, — буркнул Фролов, ломая хлеб.
— Ну и что же?
— Трупы! — ответил генерал на жаргоне военного суда.
В этом способе
