Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов
– Куда торопишься? – глядя уже более-менее глазами, а не пустыми глазницами на мои приготовления, спросил Андрей. – Садись, поговорим, – хлопнул он крепкой, сильной ладонью по лавочке рядом с собой. И осторожно, с затаенной надеждой, словно боясь спугнуть удачу, продолжил: – У тебя там, – он снова кивнул на рюкзак, – может быть, еще баночка пива найдется?
– Нет, не найдется, – почти грубо ответил я. Да и некогда мне, Андрей, разговоры говорить. Надо еще дровишек для завтрашней бани наготовить, – постарался я смягчить свой нелюбезный тон.
– Жалко, – искренне произнес Андрей. – А то у меня на огороде такая редиска, уже по третьему разу наросла – объеденье просто! Большая, сочная. С пивком было бы само то, – мечтательно закончил он уже мне в спину.
Обе эти встречи не выходили у меня из головы и я то и дело отчего-то прокручивал их мысленно, будто на затертой пластинке, пока не торопко, свернув уже с разбитой вдрызг дороги, не ступил на тропинку, приятно устланную мягкой и душистой аптечной ромашкой, поднимаясь к себе на дачу дальше уже по ней.
Однако, снова вспомнив свои сегодняшние встречи, отчего-то нежелающие выходить у меня из головы, я вдруг ощутил такую беспредельную, такую безысходную тоску. Словно и сам проживаю не свою, а чью-то чужую, бесконечно серую, скучную, никому не нужную, жизнь…
«Да, человек – это звучит не гордо, как сказано у Горького, а, скорее, хреново», – с какой-то невероятной ясностью, будто от внезапного прозрения о месте человека в этом мире, подумалось мне. – И если до второго пришествия Христа опять пройдут тысячи лет, в кого за это время превратятся люди? И ведь слом этот жуткий – невиданной порчи человеческой природы, в нашей стране особенно стал заметен после 90-х годов XX века, когда эти «чикагские мальчики» – «неореформаторы», обрушившие СССР, Чубайс, Гайдар, Бурбулис и иже с ними, во главе с первым президентом России Ельциным – горьким пьяницей, стали внедрять каннибальские – для простых людей, народа, не умевшего, как они, ловчить и воровать «в особо крупных размерах» – целыми предприятиями и регионами, свои безумные реформы. Да, в советских людях в большинстве своем было много идеализма, бескорыстия и искреннего желания служить отечеству. И именно по этим понятиям (чаяниям и надеждам) и был нанесен самый сокрушительный «удар рублем», широкой пропагандой корысти без берегов. И пока все дружно, искренне искали национальную идею – деньги стали национальной идеей. И на смену советской, пусть и вконец уже заплесневелой идеологии, пришла новая: идеология наживы, потребления, развлекаловки…
Недаром же, когда, одного из моих любимых польских режиссеров, Анджея Вайду, спросили (а изменения в России неизбежно захватывают весь мир – слишком уж Россия велика), почему после 91-го года он стал снимать в два раза меньше, чем во времена социалистической Польши, он ответил, что снимал для интеллигенции, а теперь интеллигенции нет…
Да, что там интеллигенции – даже просто думающих собственной головой людей стало заметно меньше. Помните, как в «Бесах» у Федора Михайловича Достоевского революционер и прожектер Шигалев говорит: «Мы дадим людям право на бесчестие и тогда все к нам прибегут». В 90-е годы в нашей стране как раз и было в полной мере дано это право на бесчестие. От него все и пошло и покатилось под горку со стремительной скоростью…
И только, подходя уже к своему дому и вспомнив про своих внуков и невестку, и сына, недавно гостивших у меня почти месяц, мне стало немного легче. И мои отнюдь нелегкие мысли, кажется, отступили от меня.
Сын с женой Светланой и двумя их сыновьями: Костиком – четырех лет и четырех месяцев, и Сашуней – двух лет и трех месяцев, приехали ко мне в конце июля, а уехали почти в конце августа.
И надо сказать, что месяц этот был совсем не простым для всех нас из-за этих двух маленьких непосед, которым все время хотелось праздника, игр, веселья! И у нас порою просто не хватало уже сил снова куда-то идти. Или бегать по просторной поляне на нашем участке перед домом, например, играя со старшим внуком в догонялки. Или снова почти каждый вечер разводить костер. Печь в золе картошку и варить в закопченном многими кострами котелке, еще моего отца, крепкий таежный чай со смородиновым листом. Или выдумывать какие-нибудь интересные истории, например, про путешествия и необитаемые острова, на одном из которых мы все вдруг оказывались…
Одним словом, случалось и внутреннее раздражение. Давала себя знать и элементарная усталость. И даже возникали, правда, нечасто, такие мысли, что вот, когда все уедут, моя дачная жизнь снова войдет в свое привычное, размеренное русло и станет действительно дачной. По утрам, вместо того чтобы таскать на загривке Сашуню или Костю, чтобы дать родителям без проблем хотя бы позавтракать, потому что ребятишкам в это время (их то уже покормили приготовленной для них кашей) хочется гулять, я буду, как и прежде, работать. То есть что-то писать до обеда. А после обеда снова, как обычно, буду что-то делать по хозяйству, поскольку ходить с весьма нелегкими внуками на плечах по нашим горным тропам уже не так легко в моем почтенном возрасте. То есть я верну собственное время, принадлежащее не кому-то, а мне самому.
Однако, проводив в один из дней моих гостей до парома, где Костик вдруг расплакался, уговаривая меня поехать в город вместе с ними, и вернувшись домой, я ощутил вначале после постоянного гомона, царившего в нем весь этот месяц, какую-то особую тишину. Не тишину даже, а будто бы некое напряжение туго натянутой струны, которая может в любой момент лопнуть. И еще я всем существом своим почувствовал безмерное одиночество. Словно остался на этой прекрасной планете совсем один. А мои внуки и сын с женой отбыли куда-то на другую, более счастливую, чем эта, планету. И в глазах моих все стоял, будто застыл там, все расширяющийся с каждой минутой – между причалом и паромом – глубокий ров темной, ледяной, неприветливой воды. Хотя все еще, было, казалось, доступно. И четко видно было, как с палубы парома своей маленькой рукой машет мне Костик, наверное, уже начинающий понимать в эти минуты, что такое разлука. Какая эта боль…
Как точно об этом сказано у одной средневековой корейской поэтессы:
Два Будды каменных стоят
Друг против друга, у большой дороги.
Снег падает на них порой ненастной,
И хлещет
