Сторона защиты. Правдивые истории о советских адвокатах - Никита Александрович Филатов
Надо отметить, что в первые годы существования Страны Советов попытки использовать психиатрию в политических целях носили единичный характер. Например, в 1921 году в Пречистенскую психиатрическую больницу по личному распоряжению Дзержинского была принудительно помещена Мария Спиридонова — легендарный деятель партии социалистов-революционеров и непримиримая противница большевиков. При Сталине в тюремных психиатрических больницах по политическим причинам содержались первый президент Эстонии Константин Пятс, бывший начальник штаба советского Военно-морского флота адмирал Лев Михайлович Галлер, знаменитый советский авиаконструктор Андрей Туполев. В 1955 году один из реабилитированных бывших пациентов Ленинградской психиатрической спецбольницы, известный партийный деятель, фронтовик Сергей Петрович Писарев начал первую в истории СССР кампанию против политических злоупотреблений психиатрией. Ему даже удалось добиться создания специальной комиссии ЦК КПСС, которая пришла к выводу, что злоупотребления действительно имели место, и подтвердила высказанные Писаревым обвинения в постановке ложных диагнозов, приведшей к тому, что психически здоровые люди подвергались изоляции в тюремных психиатрических больницах. В результате сотни здоровых людей были выпущены из больниц, а виновники их диагнозов отстранены от дел. Однако впоследствии отстраненные комиссией врачи и администраторы вернулись на свои места, а члены комиссии удалены под разными предлогами из аппарата Центрального комитета. Практика принудительной госпитализации советских граждан, не страдающих психическими заболеваниями, продолжалась…[14]
В сущности Снежневский всего лишь ввел новое толкование болезни, которое дало возможность рассматривать идеологическое инакомыслие как симптом тяжелого психического расстройства. При этом его последователям совершенно не следовало опасаться ответственности за постановку «политических» диагнозов. Можно сказать, специально для них из Уголовного кодекса 1960 года убрали статью 148, которая существовала даже в УК РСФСР 1926 года и согласно которой «помещение в больницу для душевнобольных заведомо здорового человека из корыстных или личных целей» наказывалось лишением свободы на срок до трех лет.
И не случайно поэтому сеть советских психиатрических лечебных заведений различного типа постоянно расширялась. По данным, которые приводили отечественный «самиздат» и так называемый «тамиздат», нелегально привезенный из-за границы, если к середине тридцатых годов на территории СССР функционировало 102 психиатрические больницы на 33 772 койко-места, то через десять лет после войны их стало уже около двухсот — на сто с лишним тысяч коек, а с 1962 по 1974 год количество койко-мест возросло с 222 600 до 390 тысяч.
Справедливости ради следовало отметить, что представители киевской и ленинградской школы советской психиатрии долгое время решительно выступали против этой концепции. Софье Михайловне рассказали, что в пятидесятые и шестидесятые годы они довольно часто отказывались признавать психически больными диссидентов, которым был выставлен диагноз вялотекущей шизофрении в Москве, и лишь к началу семидесятых сторонники Снежневского окончательно взяли верх и в Ленинграде[15].
— Да, конечно же, в общих чертах… — улыбнулся невесело доктор. — А вы знаете, что у вашего подзащитного выявлено сутяжно-паранойяльное развитие личности?
— Нет, а что это значит?
— Это, милая девушка, если коротко, — одна из разновидностей патологического развития психопатической личности. Она возникает, как правило, после реальных психических травм и вызывает реакции паранойи, из которых впоследствии формируется стройная система бреда. Доминирующая идея сменяется сверхценной, а затем — бредовой…
Хозяин кабинета говорил, а посетительница кивала и делала вид, что собеседник открывает ей нечто новое. Хотя она уже успела прочитать все в той же много раз перепечатанный на машинке «самиздатовской» рукописи, что сутяжно-паранойяльное развитие, наряду с вялотекущей шизофренией, оказалось весьма удобным диагнозом для внесудебной изоляции инакомыслящих. Например, даже обыкновенное недовольство незаконным увольнением человека с работы после подписания им какого-нибудь «письма протеста» или заявления в защиту политических заключенных, осуждение оккупации Чехословакии, письмо в «Известия» или в районную газету об отсутствии в СССР демократических свобод легко могли быть диагностированы как «бред сутяжничества» либо же «бред реформаторства». С точки зрения советских психиатров, под эти понятия вполне подходило также написание человеком многочисленных жалоб и заявлений в партийные или советские органы, в прессу и в суд с требованием восстановить какую-нибудь «справедливость» и «правду», уверенность в своей правоте, обостренное реагирование на ситуацию, унижающую человеческое достоинство…
Принудительной госпитализации в связи с этим подвергались правозащитники, представители разного рода национальных движений, люди, пытавшиеся эмигрировать из страны, религиозные активисты различных конфессий и даже борцы за соблюдение трудового законодательства или против бюрократизма на местах. Поговаривали, будто в некоторых центральных учреждениях, вроде приемной Прокуратуры СССР и Верховного Совета, существовала отлаженная система отправки особо настойчивых иногородних и московских посетителей в психиатрические больницы.
— В общем, завтра мы вашего подопечного перевозим в Москву, в институт имени Сербского. Для проверки диагноза… — закончил доктор короткую лекцию по основам советской психиатрии.
— А почему не у нас, не в Бехтерева?
— Понятия не имею. Такое постановление вынесено.
Медицинское освидетельствование и экспертиза на предмет вменяемости чаще всего проводились либо в московском Центральном НИИ судебной психиатрии имени В. П. Сербского, либо в Научно-исследовательском психоневрологическом институте имени В. М. Бехтерева в Ленинграде. И если здесь, на берегах Невы, еще можно было на что-то надеяться, то главными «экспертами» по вопросам медицинского освидетельствования в столице являлись сам Снежневский и профессор Лунц — так что рассчитывать на их объективность не стоило.
— Ой, спасибо… извините, — поблагодарила его Софья Михайловна. — Да, но что же будет с уголовным делом?
— Ну, уж это я точно не знаю, — развел руками психиатр. — Наверное, прекратят. Разве в нашей стране можно судить психического больного человека? Его лечить полагается, а не в тюрьму сажать…
Даже согласно официальной статистике Института судебной психиатрии, вменяемыми признавали более девяноста пяти процентов подсудимых, которым был выставлен этот диагноз. Однако по уголовным делам, связанным с «антисоветской агитацией и пропагандой» или же с «клеветой на социалистический строй» такой диагноз почти с этой же вероятностью приводил к признанию обвиняемых невменяемыми еще на стадии следствия…
Главный врач демонстративно отогнул рукав халата и посмотрел на часы:
— Ничего страшного. Полежит, поправится…
Разумеется, он ни при каких обстоятельствах не стал бы рассказывать адвокату о том, в каких условиях по-настоящему содержатся пациенты специальных психиатрических стационаров. В переполненных палатах царила духота и была такая скученность, что даже одному человеку с трудом удавалось протиснуться между кроватями. Зато в палатах не было предусмотрено туалетов, и отправление физиологических потребностей допускалось только в установленное администрацией время суток и в строго предусмотренные несколько минут для каждого. На прогулки обитателей психиатрических больниц почти не выводили — во всяком случае, мало кому из них удавалось подышать свежим воздухом свой положенный один час в день. Запрещено было иметь при себе письменные принадлежности
