Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
— Вот здесь она сидела, — закричала Бабетта, указывая кочергой на табурет, — здесь она сидела и плакала!
— Плакала?
— Да!
Уж она-то знает Христину лучше, чем кто бы то ни было на свете! Она ведь воспитала ее после смерти матери. Конечно, девчонкой она ревела но всякому поводу, как все маленькие девочки. Но когда выросла, она плакала только тогда, когда у нее бывало большое горе, очень редко; она была так горда и замкнута — никто не должен был знать, что происходит в ее душе. Но вчера она плакала, и Бабетта не понимает, что с ней.
— Просто ума не приложу! — кричала Бабетта.
Герман молчал, растерянно глядя на нее.
21
Позади Борна высился запорошенный снегом лес, седой и мрачный. Он казался стеной из пепла, которая лишь чудом стоит и не рассыпается. Из-за пепельного леса поднималась вздувшаяся луна, медно-красная и страшная, как неуклюжий призрак; проходило немного времени, и она торжествующе плыла по черному небу — сияющий ледяной диск, распространяющий холод. Снег скрипел как кожа, колодец во дворе превратился в ледяной столб. Борода Рыжего была покрыта инеем.
Но днем сияло солнце, и занесенная снегом долина, сверкая, расстилалась внизу, у их ног. Городок казался застывшим и безжизненным, словно засыпанный лавиной, только из труб тянулся кверху тоненький дымок — значит, под снегом все-таки еще теплилась жизнь. Далеко вокруг разносился скрип тяжелых дровен, выезжавших из леса; где-то вдали звенели бубенчики на санях.
Терпение, терпение! Зима еще не кончилась, а они уже побледнели, и щеки у них ввалились. Сквозь бороду Рыжего просвечивала синевато-бледная кожа.
— Теперь ждать осталось не так уж долго!
— Да, теперь уж недолго!
— Завтра мы должны спуститься к Шпану и поздравить его, — заявила Бабетта, — завтра у него день рождения. Так заведено!
Да, так было заведено. Герман знал это, его отец тоже из года в год ходил поздравлять Шпана.
У Германа не было ни малейшего желания идти к Шпану, который при первом посещении принял его не очень-то любезно. Но ему представлялся случай повидать Христину, не привлекая ничьего внимания, и поэтому он решил сопровождать Бабетту. Конечно, Герман остерегался чем бы то ни было выдать свои мысли, но он день и ночь думал об одном: с Христиной, очевидно, что-то случилось!
Так как он не сразу согласился и вид у него был угрюмый, Бабетта прибавила:
— Отец ходил каждый год! Старый Шпан может обидеться.
— Ну хорошо, — ответил Герман, — завтра мне все равно нужно сходить в налоговое управление.
Они пошли. Бабетта разрядилась в пух и в прах. Она надела темное суконное платье и старомодную черную шляпку, настолько менявшую ее лицо, что ее с трудом можно было узнать. Шпан принял их с торжественно-любезным видом. Приход Германа, казалось, искренне его обрадовал: он приветствовал гостя с особой сердечностью, насколько сердечность вообще была доступна Шпану. Он просил заходить чаще. Герман обещал. В это время явился директор школы Камерер, маленький седой человечек с хитрым лицом; с ним пришел старый доктор Бретшнейдер — врач, ничем не отличавшийся внешне от крестьянина.
— Как хорошо, что ты пришел, Герман! — сказала Христина, приветствуя Германа ласковым взглядом. Очаровательно улыбаясь, она держала поднос с наполненными рюмками и бисквитами и угощала пришедших. Она была, казалось, в хорошем, спокойном настроении, ее высокий лоб сиял, темные глубокие глаза мерцали, и все же Герману показалось, что, переходя с подносом от одного к другому и улыбаясь, она остается внутренне совершенно безучастной. Она делала все это как посторонняя, едва замечая отца.
— Всего хорошего, Герман! — сказала Христина, прощаясь с ним, и он снова почувствовал ее ласковый взгляд, а голос ее еще долго отдавался в его ушах. Этот взгляд, этот голос! Они придавали ему надежду и мужество.
Какой чудесный день! Купол неба вздымался над ними нежной, прозрачной синевой, уже по-весеннему мягкой. Герман чувствовал, что в такой день ему будет везти во всем. Его дело в налоговом управлении уладилось проще, чем он предполагал. На обратном пути он переговорил с соседом Анзорге, угрюмым старым крестьянином, который хотел на будущий год арендовать у Германа выгон. Они торговались из-за арендной платы и долго не могли сговориться. Наконец старый крестьянин, чтобы уломать Германа, предложил ему в виде задатка сало — он знал, что у них на горе с продуктами туго. Герман согласился.
Он вернулся домой, неся под мышкой огромный кусок сала. Бабетта нажарила целую гору картошки, и вдобавок каждый мог отрезать себе сала сколько хотел. У Ганса опять оказалась бутылка водки — он не скаредничал, когда зарабатывал. Они принялись есть и-пить. После еды закурили трубки, водка Ганса разогрела всех, и они затянули песню.
Бабетта покачала головой.
— Ты думаешь, Герман, — сказала она, — Христина сегодня разглядела как следует хоть одного из тех, кто был в комнате? Ни одного! Ее там словно и не было. О, уж я-то ее знаю! А когда я уходила, она поцеловала меня и сказала: «Всего тебе хорошего, Бабетта!»
Герман посмотрел на Бабетту.
— То же самое она сказала и мне, Бабетта! Что же тут особенного?
Бабетта не переставая качала головой.
— «Всего тебе хорошего»! С каких это пор она стала так говорить? Никогда она так не говорила — я ведь знаю! Она становится все более непонятной. Герман, тут что-то неладно!
Стоило Антону выпить стаканчик, как он начинал ругать женщин, о которых он был весьма нелестного мнения. Это, мол, змеи, просто змеи! Но его они уж не поймают, он раз и навсегда раскусил их!
Какая женщина стала бы спокойно выслушивать такие вещи? Этого от Бабетты и требовать было невозможно! Она завопила и принялась язвить. «А мужчины? Мужчины — просто вероломные негодяи! Да, да, смеяться тут не над чем!» Антон орал, побагровев от злости, Бабетта, бледная от ярости, визжала, а остальные чуть не лопались со смеху — они уже не впервые наблюдали такую перепалку.
— И все-таки, Бабетта, — сказал Герман, — все-таки мы выпьем за здоровье твоего суженого! Пейте все за здоровье суженого Бабетты!
Бабетта была сконфужена и польщена. Ах, этот Герман! Она уже не молода; кому может понравиться такая старуха! Но она, разумеется, не собирается становиться поперек дороги собственному счастью, и, может быть, в глубине души она все еще питала надежды, несмотря на то, что ее виски уже начали седеть. И она чокнулась.
Но тут Герман заявил, что они должны выпить за здоровье самой
