Иван Гончаров - Том 1. Обыкновенная история
– Вы безжалостны! – сказал он, – можно ли так мучить меня?
– Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, – вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, – попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! – сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
– Как вас занимает букашка! – сказал он с досадой.
– Бедненькая! посмотрите: она умрет, – говорила Наденька с грустью, – что я сделала?
Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Наденька вздрогнула, быстро сбросила ее на землю и раздавила ногой, промолвив: «Мерзкая букашка!»
– Где же вы были? – спросила она потом.
– Ведь я сказал…
– Ах, да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.
– Да нет, не у дядюшки! – в отчаянии перебил Александр. – Кто вам сказал?
– Вы же сказали.
– Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?
– Вы обедали два – пятый и шестой.
– А когда же я ехал сюда?
Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке.
Адуев за ней.
– Куда же вы? – спросил он.
– Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.
– Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.
– Нет, ничего.
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным все, что ни делают детки. Михайловна велит, например, заложить коляску.
– Куда это, маменька? – спросит Наденька.
– Поедем прогуляться: погода такая славная, – говорит мать.
– Как можно: Александр Федорыч хотел быть.
И коляска откладывалась.
В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.
– Maman, что ж вы не одеваетесь? – спросит Наденька строго.
– А куда?
– Да ведь мы пойдем гулять.
– Гулять?
– Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!
– Да я и не знала.
– Как этого не знать! – скажет Наденька с неудовольствием.
Мать покидала и шарф, и книгу, и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать – послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
– Подите к маменьке, – сказала Наденька, когда они подошли к дверям залы.
– А вы?
– Я после приду.
– Ну, так и я после.
– Нет, идите вперед.
Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.
– Она дремлет в креслах, – сказал он шопотом.
– Ничего, пойдемте. Maman, a maman!
– А!
– Александр Федорыч пришел.
– А!
– Mr. Адуев хочет вас видеть.
– А!
– Видите, как крепко уснула. Не будите ее! – удерживал Александр.
– Нет, разбужу. Maman!
– А!
– Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.
– Где Александр Федорыч? – говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. – Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать – быть дождю. Дремлю, да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто – не пойму. Тут Наденька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?
– Покорно благодарю.
– Петр Иваныч здоров ли?
– Слава богу, покорно благодарю.
– Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет – видно, занят?
– Очень занят, – сказал Александр.
– И вас другой день не видать! – продолжала Марья Михайловна. – Давеча проснулась, спрашиваю, что Наденька? Спит еще, говорят. – Ну, пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе – в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, – не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью – пью да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?» Потом встала, смотрю одиннадцатый час – прошу покорнейше! людишки и не скажут! Прихожу к Наденьке – она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. «Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?» Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Наденька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу… Тут повар пришел: с ним с час толковала; там почитала «Mémoires du diable»…[16] ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем: так я и не видала, как прошло утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах, да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.
– До пяти часов? – сказал Александр, – я никак не мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.
– И я то же говорила, да вот Наденька: «Подождем да подождем».
– Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать, Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду».
– Смотрите, смотрите! – заговорила Марья Михайловна, качая головой, – ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!
Наденька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.
– Я говорю: «Ну, где теперь Александру Федорычу быть? – продолжала Марья Михайловна, – уж половина пятого». – «Нет, говорит, maman, надо подождать, – он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». – «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
«Попка, попка! – слышалось из-за цветов, – где ты обедал сегодня, у дядюшки?»
– Что? спряталась! – промолвила мать, – видно, совестно на свет божий смотреть!
– Вовсе нет, – отвечала Наденька, выходя из боскета, и села у окна.
– И таки не села за стол! – говорила Марья Михайловна, – спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.
Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Наденьку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.
– Надежда Александровна! – сказал он, – ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?
– Не подходите ко мне! – закричала она с досады, что ее плутни открылись. – Маменька шутит, а вы готовы верить!
– А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? – спросила мать.
– Ягоды?
– Да, ягоды.
– Ведь вы их скушали за обедом… – отвечала Наденька.
– Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. «Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?
Александр нежно и лукаво взглянул на Наденьку. Она покраснела.
– Сама чистила, Александр Федорыч, – прибавила мать.
– Что это вы все сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса…
– Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.
Наденька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
– Не сто́ите вы! заставить так долго ждать себя! – говорила Наденька, – я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала – вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Наденька ушла в сад. Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Наденьке наедине. Выручил повар; благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то все неловко – надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово – и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи – на берегу, подле Наденьки.