Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла
– Пожалуй. Больше ничего она не говорила?
– Говорила, что будто бы очень он жалел, что важное дело у него к вам, про которое в письме не напишешь. Какое – говорит, не знаю. Вот, однако, дал письмо.
Михаил кивнул головой.
– Да. Да. Хорошо. Так, значит, и будет.
– Ответ?
– Ответ на словах: да, хорошо. Это ей завтра же скажите, чтоб она ему передала. Я и написать это могу ей.
– Не надо. Не забуду. Ну их, не ровен час, у них в Белоострове. «Хорошо» – ну и ладно.
– Так ей скажите еще… ей, собственно… ну, что вот видели меня, что я… что мы с ней увидимся, я верю.
– Да уж скажу. Как не увидеться! Переходят времена у человека.
– Хорошо, хорошо… А давайте-ка выпьем лучше! Вон Юс несет и стаканчик, и все прочее! Переходят времена, а наше еще не перешло. Много его перед нами! Пожалуй, минут сорок, а то и час.
Подошел Юс и сел.
– В городе не остаться ли мне? – спросил он Михаила. – Или ты останься.
– Зачем? Пустяки! Проводим его степенство, и со следующим айда вместе. Девицы здесь, слава Богу, такие нелюбезные, что ни малейского внимания на нас не обратили. Выпьем-ка лучше в компании!
Налили. Выпили. Крепковато «питье», но Сергею Сергеевичу не привыкать же стать.
Михаил тоже не пьянел, хотя, должно быть, уже пил и раньше. У него странное сегодня, жесткое и темное лицо, синий взор не тяжел, но остр и горек. Сергею Сергеевичу под этим взором не то жутко, не то совестно. Сам даже удивляется.
– Вот и выпьем нынче с вами по-хорошему, дорогой вы Сергей Сергеевич, – смеется Михаил. – Иной раз следует выпить. Мы не святые. А у вас как, по вашему уставу, не возбраняется?
Сергей Сергеевич пожимает плечами.
– Ну чего. Какие там уставы. А только вот на вокзале-то сидеть да разговаривать… Что уж за место для компании.
Юс засмеялся.
– Для нашей компании самое место. Мы ведь так и живем, будто на вокзале. Приехали – глядишь, зазвенел звонок, фьюить, засвистело – уехали, и нет нас.
– Это вот верно! – сказал Михаил. – А вы, Сергей Сергеевич, нынче привыкли с удобствами разговоры разговаривать? В собственных креслицах, в невозбранной тишине? Тут, конечно, беспокойство, пассажиры, двери хлопают… Да мы-то уж такие этакие; дело наше такое, – вокзальное, неприкаянное…
– Чего ты, Шурин? Брось, – сказал Юс.
– Не беда. Вы не сердитесь, Сергей Сергеевич? Я ведь любя. Давайте на «ты» выпьем. Ладно? И с вокзальными людьми на «ты» можно выпить.
– Можно, – согласился Сергей Сергеевич. – А сердиться за что же? Не пойму только вас…
– Непонятен стал? Вот как. Ничего. В глаза поглядите – поймете. Сами говорили, всякого человека по глазам понимаете. Пока что – выпьем, голубчик!
Выпили. И Юс выпил. Они с Сергеем Сергеевичем нравились друг другу.
– Вот, Юс, – начал опять Михаил, – есть у нашего Сережи два друга. И они, и Сережа – славные люди, умные, и нам, вокзальным каинам, сочувствуют. Советы дают, наверно, хорошие, да очень уж для нас, глупых людей, туманно, непонятно. Между собой они дружны, все живут вместе и вид такой имеют, точно секрет знают, да не скажут. Хорошо им. Кому сочувствуют – советы. Эх, Юс, завести бы и нам троебратство, не мыкались бы мы по вокзалам!
– Ну, однако, дудки! – сказал Сергей Сергеевич, сдерживая голос. – Пьян ты – или не пьян, а я тебе этак говорить не позволю. Ты у меня замолчишь. Либо говори по-серьезному. Я тебе отвечу.
– Могу и серьезно. Даже хочу серьезно. А пьяным я никогда не бываю. Нету здесь друзей твоих – все равно. Я всем вам говорю.
– Оставил бы, Шурин… – опять вмешался Юс.
– Нет, пусть говорит! – чуть не закричал Сергей Сергеевич. – Может, это правда в нем говорит. Пусть.
Михаил поглядел на него и сказал печально:
– Я про то, Сережа, что теперь всякому, кто хоть на волосинку больше знает, дальше видит, – всякому надо пойти к нам, вот к таким, на перепутье, как я, например, и помочь.
Некогда разговоры между собой за чайком, в тишине разговаривать. Сочувствия да туманных советов ваших, коли так, – вовсе не нужно. Ведь это же сектантское да обывательское сочувствие.
– Нынче и обывательское, и оно редкость, – сказал Юс. Сергей Сергеевич помолчал.
– На волосинку, – произнес он, наконец, – на волосинку-то больше, может, и знаем. Да что с нее, с волосинки-то? Чем поможешь?
– Чем? Эх, Сережа! Как это не знать, чем помочь, коли хочешь? Делом маленьким, словом ясным… Слово ясное – великая сила, когда за этим словом весь человек стоит. За советом не стоит, оттого советы и не помощь, советы издали, от «сочувствующих», от непомогающих. Вот ты с письмом сюда на вокзал приехал, – так и то даже больше совета. А думаешь, слово-то ясное, про которое говорю, что за ним весь человек стоит, – не нужно оно? Волосинка-то?
Но вдруг махнул рукой.
– Нет, и этого не умею сказать. Хорошо вам, ну и живите себе по-своему. Мы, вокзальные люди, вам не товарищи.
– Да ты погоди рукой махать! – опять крикнул Сергей Сергеевич, сам испугался и продолжал тише: – Вот давеча Юлитта Николаевна про то же. Коли «сочувствие», говорит, так неси, что имеешь, а сидеть нечего. Сидеть! Тебе креслица наши показались. А того не понял, путаная ты голова, что мы и сами такие же люди вокзальные, три штучки непри-станные? Чего с наших вокзалов на свои зовешь? Давай в одно место съедемся, землицу купим, давай свой домок строить! Вот будет дело. Вот тогда и всякая волосинка пригодится. И будет оно! Не миновать. Это ты верно, чтоб человек за своим словом весь стоял, а не советы для приходящих. А креслицами не попрекай: вокзал это наш, а не креслицо. У самого оно вот уж где сидит!
Юс не равнодушен. С любопытством слушает разговор, но удивляется:
– Аллегории уж какие-то пошли. Дома хотят строить. Это что же должно обозначать? Скажи ты мне, милый человек, путем: какое это троебратство, чего надо-то? Шурин толкует…
Сергей Сергеевич озлобился.
– Глупые люди наболтали, троебратство! Коли хочешь знать, вот тебе. Дело одно случилось тогда на заводе. Худое было дело…
– Знаю, знаю, – прервал Михаил. – Помнишь, Юс, я тебе рассказывал на ночевке? Юс кивнул головой.
– Ну вот, – продолжал Сергей Сергеевич. – Нехорошо обернулось. Тут Орест хроменький чуть рассудка не лишился. Да и меня прихлопнуло. Как же, думаю, так? Не без меня оно все и делалось. А я, хоть и партийным был человеком, давно уж во всяких разных мыслях находился, в смятении душевном. Ну, я к ним; к старику да к хроменькому. Много тут вместе поплакало, умом пораскидано. Думаем: как это нет ни в чем удачи? Что ни возьми: хотят люди по-хорошему – а идет на худое. И дело пропадает, и сами пропадают. Хоть бы вас взять… Прежде-то ведь не так.
– Ну? – с любопытством спросил Юс.
– Ну, ясное дело: перемена в людях, по времени. Сердце в них выросло, а они того сами не знают: зачем, чего хо тят – не знают. Они хотят-то, чтоб всякое дело по-Божьему устроить, а сами думают: это мы по-человеческому, для человечества. Сердце у них не в работе, ну и пропадает работа.
– Эх… завел, – разочарованно протянул Юс. – К чему это ты?
– А к тому, что и ты, миленький, хочешь no-Божьи, да слово тебе непривычно, говоришь: нет, я по-человеческому, по-хорошему, как отцы, так и мы.
– Да ведь на одно же выходит?
– То-то, что не на одно. Коли сердцу тесно – удачи не жди. И не принижай ты человека. Человек всегда на полголовы себя самого выше. Забирай, забирай, как бы по-Божьи сделать, не стыдись; тогда и по-человечески хорошо выйдет.
– Дело, в облака лезть, – усмехнулся Юс. Михаил сдвинул брови.
– Чего споришь? Он просто рассказывает. У него слова только другие, свои…
– А хочешь переведу? – крикнул Сергей Сергеевич. – Думаешь, я твоих слов не знаю? Вольным переводом, а переведу. Программа максимум подгуляла у вас, поизносилась, не греет, оттого и минимумы трещат. Соглашайся – не соглашайся, а понимай.
– Идеологии у нас нет… – тихо вставил Михаил. Юс принужденно засмеялся.
– Да ну вас! Вон поезд какой-то опять пришел. Не твой ли, старец Божий? И затеяли, право! Иде-о-ло-гии! Нам думать, как с вокзала на вокзал целыми перепрыгнуть, а они об идеологии!
– Не мой ли, и то! – забеспокоился Сергей Сергеевич. – Народ повалил, с Иматры, должно; мой поезд.
Стало шумно. Зазвенел звонок. Юс поднялся.
– Я погляжу. Кстати в буфете рассчитаюсь. Михаил допил оставшееся вино. Измененным взором посмотрел на Сергея Сергеевича.
– Скучно мне, Сережа! – проговорил полуслышно. – Спорим, беседуем, вопросы решаем, а ведь у каждого и свое есть. У меня вот мать умирает. Давно, две недели как получил письмо, что совсем умирает. Теперь умерла уж, да я рад, что не знаю. Не знаю, ну и думаю, как о живой. И Натуся, должно быть, не знает; лучше это: ведь не поедешь все равно. Маленькая такая старушка, мама-то, сухенькая; я ее, бывало, по комнатам на руках носил. Только у нее двое нас и есть. Умерла уже, верно, да я не знаю.
