Надежда Лухманова - Девочки
В старший класс вошла дежурившая у Maman пепиньерка.
— Maman удивляется, отчего не идет Лосева? — сказала она, обращаясь с легким реверансом к Нот.
— Скорей, скорей, Лосева, — заторопила Нот.
— Счастливая, счастливая! Тебя, верно, в отпуск! — крикнул кто-то.
Личико Лосевой вдруг просияло.
— А может быть! — И она рванулась из класса, за ней поспешила и пепиньерка.
— Ее мама умерла! — шепнула вдруг Чернушка, стоявшая рядом.
— Мама… умерла! Умерла! — разнеслось вдруг по классу, и девочки сразу смолкли, у каждой сжалось сердце. Для этих детей, оторванных от семьи ради воспитания, ради того учения, которое каждая из них не в состоянии была бы получить в семье, слово «мама» было самое заветное, оно напоминало им детскую, игры, смех, а главное, ласку, ту нежную материнскую ласку, которой они были лишены здесь в течение стольких лет. У многих матери были далеко, там, в глубине заброшенных селений, куда теперь детей переносил только сон. Мама была центром, вокруг которого группировались и няня, и солнце, и густой парк, и мохнатый барбос, и первая книга, и звон сельской церкви — словом, весь круг впечатлений детства, все радости и печали, которые оборвались у входа в институт. Потерять маму теперь, перед выпуском, когда каждая жаждет снова приютиться у ее сердца, снова связать ниточку своей жизни, разорванную семью долгими годами!.. Более чувствительные девочки заплакали, другие нахмурились, все разошлись по своим местам — в классе воцарилась странная тишина. Нот забыла о своем желтом томике и сидела на кафедре, опустив голову на руки, полузакрыв глаза; у нее не было матери, она потеряла ее еще тогда, когда совсем молоденькой девушкой выехала из отцовского дома одна в чужую страну, чтобы воспитывать маленьких девочек, чуждых ей и по вере, и по языку. И вот в разлуке, в рутинном, неблагодарном труде промелькнула вся молодость, состарилась она, пожелтела и теперь сидит на кафедре, а перед нею море детских головок; неужели и теперь, как прежде, они чужие друг другу?
— Надя Франк! Надя Франк! — Шкот, сидевшая сзади Нади, дергала задумавшуюся девочку за пелеринку. — Смотри, Нот плачет.
Франк подняла голову, посмотрела на классную даму и тихо, голосом, полным волнения, проговорила:
— Нот плачет?!
Минуты две почти все девочки глядели на классную даму, а Нот, ничего не замечая, сидела, все так же подперев голову рукой, и слезы, одна за другой, падали на дубовую доску кафедры. Без слов, без малейшей попытки привлечь к себе детей Нот покоряла их своими слезами. Чуткие детские сердца понимали скорбь одинокой женщины, с крайней парты встала Русалочка и первая подошла к Нот. Она опустилась одним коленом на ступеньку кафедры и прижалась головой к высокому столу.
— Это правда, что Женина мама умерла? — спросила она по-французски.
— Да, да, умерла! — Нот быстро вытерла платком глаза.
— А у вас есть мама? — Классная дама почти испуганно взглянула на Русалочку; за ней стояли уже другие девочки, и в первый раз в детских глазах она увидела грусть и ласку, без малейшего луча задорной насмешки.
— Вы откуда родом, mademoiselle? — спросил другой голос.
— А у вас там хорошо? — добавила третья; и Нот, ожившая от этих вопросов, видя себя окруженной детьми, встрепенулась, румянец разлился по ее лицу, глаза оживились, и она начала рассказывать, спеша, прерываясь, счастливая, как человек, который впервые высказывает громко все накипевшее на душе. Дети узнали про бедного школьного учителя, вдового, с громадным количеством детей, про Каролину, старшую сестру m-lle Нот, которая служила матерью всем этим сиротам, про городок на южном берегу Франции, где в воздухе так чудно пахло солеными волнами, где закат пурпуром разливался в открытом море, узнали и о том, сколько горя пережила эта некрасивая, смешная m-lle Нот, когда еще неопытной, молоденькой девушкой приехала в Россию добывать хлеб для своей семьи.
* * *Лосева поспешно спускалась вниз, пепиньерка шла рядом с ней, мучительно отыскивая и не находя ни одной фразы, которой могла бы приготовить девочку к ожидавшему ее роковому известию. Так миновали они швейцарскую, из-за стеклянных дверей которой величественно глядел на них Яков в красном. Прошли нижний коридор, и дежурная горничная ввела их в маленькую прихожую квартиры Maman. В голубой гостиной на диване сидела Maman в синем шелковом платье и в белой кружевной косынке на голове, рядом с нею на кресле сидел отец Лосевой, и Жене сразу бросились в глаза утомление, тоска и придавленность, выражавшиеся в каждой черте его лица. Девочка, забыв всякий этикет, сделала только боком кривой реверанс Maman и бросилась на шею отцу.
— Папа, ты чего? Ты что? Мама? Отец прижал ее голову к груди.
— Мама?
— Ma chère enfant,[91] — тучная баронесса поднялась с дивана и подошла к ней, — calmez-vous,[92] посмотрите на вашего отца, пожалейте его.
Девочка даже не слыхала этих слов, ее широко раскрытые глаза читали страшную весть на лице отца; еще раз упавшим голосом она повторила:
— Мама?
— Мама скончалась сегодня утром.
— А-а!
Детское горе ложится камнем на душу, ребенок еще не умеет его подавлять. Женя забыла, что она уже «зеленая», что перед ней сама Maman, она жалась к отцу, повторяя: «Мамочка, мама, мама». Слезы обливали ее лицо, она сморкалась в передник, утиралась им, захлебывалась и отстранялась плечами и руками от пепиньерки, старавшейся успокоить ее.
— Ты, Женюрочка, не плачь, мама… того… уж очень страдала… ей лучше… там… а вот… у меня дом ведь Гриня один…
Женя оборвала рыдания; брату ее было всего пять лет.
— С кем же он теперь, папа?
— Да с няней, с Василисой.
— Папа, домой! Слышишь, папа! Да?
— Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два…
— Завтра?! — Женя снова зарыдала и вдруг бросилась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:
— Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня… туда, к маме… к брату… теперь… сейчас… пустите меня!
Эти просьбы «по-русски», эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась; желая покончить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, послала пепиньерку распорядиться о пальто, шляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.
* * *Maman удержала около себя пепиньерку.
— М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой медалью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняшняя сцена; она показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры. Девушка воспитанная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит. Ведь это дикарь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало. Где она набралась таких манер? Горе горем — я ему сочувствую, — а приличие приличием, на то их и воспитывают.
Пепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота, которая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз; воспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:
— Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла. Я помню, что когда она поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.
— Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание, — и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.
Та присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.
Когда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.
— Что Лосева? Где Женя? — вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.
— Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! — кричали ей вслед обозленные девочки.
— Ведь вот! — крикнула, захлебываясь от злости, Франк. — Своя-своя, всего два года как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь. Слушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!
Девочки стали шептаться, замышляя одну из египетских казней над бездушной пепиньеркой.
— Медамочки, — сунулась между ними Бульдожка, — а может быть, она тоже как Нот?
— Что как Нот?
— Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери, ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слышала.
