Варлам Шаламов - Вишера
Может быть, и пятая причина действовала. Дело в том, отнюдь не похвальном свойстве русского характера. Русский человек всему радуется: дали десять лет "зря" - рад, хорошо, что не двадцать. Двадцать дали - снова рад, могли ведь и расстрелять. Дали пять лет - "детский срок", хорошо, что не десять. А два года получил - и вовсе счастлив.
Эта пятая причина - своеобразное понимание "наименьшего зла" приводила вполне интеллигентных людей к суждению о начальниках: конечно, Иванов лучше - бьет не так больно. А Анисимов, бывший начальник прииска "Партизан" на Колыме, бьет - ха-ха-ха! - всегда рукавицами, а не кулаком, не палкой.
Шестая причина - скорее бы кончалась неопределенность, свойственная следствию. Пусть будет хуже, да поскорее к ясному концу. Казалось, что достаточно выйти из тюремных ворот - и всё исчезнет, как дурной сон: и конвой, и камера, и следователь. Эта шестая причина сделалась убедительной и уважительной чуть позже - тогда, когда были введены пытки.
Подписал под пытками! - ничего. Важно остаться в живых. Важно пережить Сталина. В этом была логика, и сотни тысяч "подписавших", обреченных на бесчисленные страдания, душевные и физические, умирали от холода, голода и побоев, в этой единственной надежде находили силу ждать и терпеть. И они дотерпели до конца.
Пришло время и мне получить приговор (через пять с половиной месяцев следствия), и я был переведен в этапный корпус, в бывшую тюремную церковь. Здесь была удушающая жара, все ходили и лежали голыми, и под нарами были самые лучшие места.
Здесь я встретился с Сережей Кливанским. Сережа был любителем пошутить:
- Говорят, что перед тем, как нас вымораживать на Колыме, решили выпаривать.
С Сережей я учился десять лет назад в Московском университете. На комсомольском собрании Сережа выступил по китайскому вопросу. Этого оказалось достаточно, чтоб он был исключен из комсомола, а после окончания юридического факультета не нашел работы. С трудом Сережа устроился экономистом в Госплан, но после смерти Кирова Сережу стали выживать и из Госплана.
Кливанский был скрипач-любитель. Он поработал с преподавателем и поступил по конкурсу второй скрипкой в оперный театр Станиславского и Немировича. Но на скрипке ему дали играть лишь до 1937 года. Сережа работал со мной на прииске "Партизан", а в 1938 году весной был увезен на "Серпантинку" - нечто вроде колымского Освенцима.
В Бутырках встретился я с Германом Хохловым, литературным обозревателем "Известий" того времени. Мы читали друг другу кое-какие стихи - "Роландов Рог" Цветаевой и Ходасевича "Играю в карты, пью вино" и "К Машеньке" я запомнил с тех именно времен.
Отец Хохлова был эмигрантом, умер во Франции. Сам Хохлов, обладатель нансеновского паспорта, получил высшее образование в русском институте в Праге на стипендию чехословацкого правительства, которая давалась всем желающим учиться русским эмигрантам. Такая щедрость, по словам Хохлова, была вызвана тем, что чехи во время гражданской войны увезли два поезда с царским золотом, и только третий поезд был доведен благополучно до Москвы Михайловым, комиссаром "золотого поезда". Эту историю я слыхал и раньше. Хохлов говорил вполне уверенно.
Через советское посольство Хохлов вернулся на родину, получил советский паспорт и работу в "Известиях". Статьи его о стихах мне приходилось читать.
В конце тридцать шестого года Хохлов и все другие бывшие эмигранты экономиста казака Улитина я тоже знал по тюрьме, по 68-й камере - были арестованы и обвинены в шпионаже.
- Мы думали, что нас арестуют, что придется пробыть какое-то время в ссылке, но концентрационный лагерь! Этого мы не ждали.- Хохлов протирал очки, надевал их, снова снимал.- Черт с ним со всем! Давайте читать стихи!
Здесь был Полторак - чемпион Европы по плаванию (он умер на "Партизане" в 1938 году), юноша Борисов - тоже известный пловец того времени.
В "этапке" сидели мы, помню, недолго. Начали "выкликать" и на автобусах перевозить на "Красную Пресню", на окружную дорогу, и грузить прямо в товарный поезд, где в вагонах-теплушках были нары, на оконцах решетки, и - по 36 человек в вагоне - мы двинулись в полуторамесячное путешествие к Владивостоку. Колыма приближалась.
В Бутырской тюрьме начались мои проверки - "поверки" на целых пятнадцать лет.
Все выстраивались вдоль нар, входили два "корпусных" - сдающий и принимающий суточное дежурство - коменданта, староста сообщал количество людей, сообщал жалобы, комендант считал ряды, упираясь ключом в грудь каждого стоящего поочередно. Жестяные кружки колонкой были выстроены на столе, комендант считал и их, осматривая, не отломана ли ручка, не высажено ли дно, чтобы превратиться в орудие убийства или самоубийства.
Пересчитав кружки, комендант подходил к решетке и сверху вниз проводил по решетке ключом - получался звук вполне музыкальный - годился бы для "конкретной музыки", если бы она тогда была нам известна.
На этом ежесуточная поверка кончалась. Какие жалобы? голодовка? перевод? новости?
Иногда коменданты вступали в легкомысленные беседы. Один из четырех дежурных "корпусных", по прозвищу Американец, на чей-то вопрос, как следственным быть с выборами по новой конституции, весьма убедительно ответил:
- Никак. Ваша конституция - это Уголовный кодекс.
Это было сказано вовсе не зло и не из желания сострить. Просто "корпусный" нашел наиболее лаконичную формулу ответа.
Бутырки поражали меня не только удивительной чистотой - пахнущая лизолом тюрьма прямо блестела, не только отсутствием вшей - всякий, кто перешел порог тюрьмы, хотя бы по ошибке или на четверть часа, обязан был пройти душ и дезкамеру с "прожаркой всех вещей".
В этой огромной, на двенадцать тысяч мест, тюрьме шло беспрерывное движение заключенных круглые сутки: рейсовые автобусы на Лубянку, автобусы в транспортные отделения при вокзалах, автобусы в пересыльную тюрьму, отправка на вокзалы, в допросный корпус и обратно, переводы по указанию следователя в карцер для усиления режима, переводы по нарушениям внутритюремным - за шум в камере, за оскорбление надзирателей - в 4 башни: Полицейскую, Пугачевскую, Северную и Южную. Эти башни были как бы штрафными камерами, кроме карцерного корпуса, где в карцере можно было только стоять.
Удивительно было и то, что в этом бесконечном движении - из камеры в камеру, из камер на прогулки, в тюремные автобусы - никогда не было случая, чтобы однодельцев посадили вместе,- так четко работала Бутырская тюрьма.
Шел июль тридцать седьмого года. Судьба наша уже решилась где-то вверху, и, как в романах Кафки, никто об этом не знал. Но во время ежемесячных обходов начальник тюрьмы Попов, рыжеусый Попов, вдруг заговорил о нашем будущем:
- Вы еще вспомните нашу тюрьму. Вы увидите настоящее горе и поймете, что здесь вам было хорошо.
Он был прав, рыжеусый начальник Бутырской тюрьмы.
Зачем обходил он камеры с таким предупреждением? Кто он был такой? Почетный значок чекиста висел у него в петлице. Говорили, что его расстреляли в 1938 году, но кто это знает?
Тюрьма проще жизни. Ритм, режим, решетка: мы и они. На это всех и ловили: "Помогите государству, напишите лживое заявление - оно нужно государству". И бедный подследственный (его еще не пытали) не мог никак уразуметь, что ложь не может быть полезна государству.
Поезд шел на восток. На Дальний Восток. Сорок пять дней двигался наш эшелон. В дороге были две или три бани. Армейский санпропускник в Омске запомнился лучше всего. Но не потому, что там было "от пуза" воды и мыла, не потому, что там стояла мощная дезкамера. В Омске с нами впервые побеседовал "представитель НКВД", некий старший лейтенант в коверкотовой гимнастерке.
День был солнечный, светлый. Те, что вымылись, лежали на траве вдоль мощеной дороги, чистые, с бледной тюремной кожей оборванцы, измученные дорогой, усталостью. Вещи у всех обветшали в тюрьме - ведь лежанье на нарах изнашивает одежду скорее, чем носка. Да еще регулярные раз в десять дней "прожарки", разрушающие ткань. В тюрьме все что-то зашивают, ставят заплаты...
Перед сотнями нищих людей, окруженных конвоем, появился выбритый, жирный старший лейтенант. Отмахиваясь надушенным платочком от запаха пота и тела, "представитель" отвечал на вопросы.
- Куда мы едем?
- Этого я вам сказать не могу,- сказал представитель.
- Тогда нам нечего с вами и говорить.
- Сказать не могу, но догадываюсь,- забасил представитель.- Если бы была моя воля, я завез бы вас на остров Врангеля и отрезал потом сообщение с Большой землей. Вам нет назад дороги.
С этим напутствием мы прибыли во Владивосток.
1961
БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА
Очерк тематически примыкает к циклу новелл и очерков антиромана "Вишера". Написан значительно раньше основного корпуса, в 1961 году, как и очерк "Вишера".
Впервые: Российский летописец. М., 1989.
