Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки
Сначала-то в этих «галошах» шел Корнетов ничего, потом, заметно, отстает: ступит шаг и остановится; и не от тяжести, а дерево ему ногу поперек режет. Едва до лестницы добрели. И не ошиблись, очередь уж не такая. Только никто на коленях не подымается! Грязищи натаскали – болото.
Стоим за народом. И пошли: подымешь ногу – и в лужу, переступишь – в грязь. А в уме три желания: первое – достать денег; второе – надо денег; третье – если бы были деньги!
«Деньги! Что бы я только сделал, если бы у меня были деньги! И что тут кощунственного в моих желаниях? я хочу и прошу денег. «Деньги – голуби: прилетят и опять улетят!» – есть такое по-русски. Я согласен, я и не собираюсь беречь, я хочу расточать. «Богатство питается кровью бедных, деньги – кровь бедного!» – это слово беднющего из бедных автора «Le Sang du Pauvre» Леона Блуа112. Я дал бы денег Корнетову – ведь он вконец обескровленный: я дал бы ему этой крови – для чего и кому нужно, чтобы пропадал человек? Самому мне много не надо, я крепче и выносливее, мне совсем немного: все-таки с экономических трубок кое-что получаю, а с осени, может, в Electro-Lux дело пойдет, но надо же как-то по-человечески устроиться… и почему, почему это так, ну, если бы я не работал, а то ведь с утра до вечера, и неужто люди ничего не придумают, или когда же человеческому терпению придет конец? И не только Корнетову, я дал бы и Балдахалу, я подписался бы на все сто экземпляров его нечитаемой и непокупаемой книги о «русском стиле», и я знаю, это его очень подняло бы, я уверен, он выпустит и второй том, и этот второй я тоже куплю – я раздам в библиотеки, всем знакомым, а себе оставлю два экземпляра на случай – библиографическая редкость! И Козлоку и приятелю его Судоку и «баснописцу» Василию Куковникову, «бывшему младшему регистратору бывшей Государственной Думы». – Козлок ночной шофер, но это только слава, что устроился, а Судок – «нетуаер», моет окна, летом ему еще ничего, но у него рука отморожена, и зимой это очень чувствительно; я его спросил: «о чем вы думаете, когда моете окна?» – «стихи читаю, ответил он, Блока и Поплавского!» Господи Боже мой, Блок113 и Поплавский114 на окнах Больших Магазинов в Париже, какая реклама! но ее видит только один Василий Петрович Куковников… Куковников вяжет бесконечный джемпер, медленный человек, 175 франков за три недели работы, правда, он никогда не ропщет, «живет тихо и радостно», но это такой склад, а я так не хочу… скажите, пожалуйста, какие в Париже театры – Шанзелизе, Плейель, Опера – сколько мировых знаменитостей приезжает и в зиму и весной показывать свое искусство, но разве эти Козлоки, Судоки, Куковниковы могут хотя бы раз… и для кого же тогда эти театры и концерты, все то искусство, которым люди гордятся? скажи-ка, поди, какому-нибудь расфраченному в Опера, что, мол, ты при всей своей независимости (независимыми могут быть только с деньгами!), неприкосновенности и власти от обезьяны произошел, он найдет ответ: «я, скажет, Бетховен, я – Бах, я – Вагнер, я – человек!» – человек? но Козлок и Судок и Куковников, да почему же они – обезьяны? и кому и для чего нужно, чтобы они обречены были на скотскую жизнь? А Птицам за то, что в беде приютили у себя книги Корнетова, я подарил бы автомобиль – пускай себе Птицы ездят! И всякому, перед которым стыдно бывает, что он еще беднее тебя, я дал бы денег – понимаете, мне надо этой братской крови как можно больше! Я хожу по улицам – трубочный пласье – если бы я умел, я мог бы рассказать о беде, перед которой опускаются руки… и какое лицемерие, какое ханжество, какие громкие слова и негодование и упрек в развращенности, разврате и преступлении, а это – эта точащая беда изо-дня-в-день, эта обреченность без просвета и терпение, почему же об этом жутком стиснутом терпении… и это будет! вы увидите! и самому жутчайшему и самому безропотному придет конец… Да, надо как-то устроиться – что ж мой хваленый «колониальный билет» – ерунда, на эти билеты никто не выигрывает, и только ждешь, как дурак. Денег! – Достать денег! Надо денег! Если бы были деньги!».
Корнетов шел рядом, ноги его были крепко зажаты деревянными черными тисками: переступая медленно, он чувствовал еще больнее режущую боль. Он шел молча. Но по его выражению я понял, о чем он думает – какие три желания выговаривались неотступно, я их слышал в звуке его тяжелых деревянных шагов: первое – разорвать контракт, второе – найти квартиру, и третье – переехать на новую квартиру. Я не мог ошибиться: да, ему – квартира, квартира, квартира, как мое – денег, денег, денег.
Так мы и подымались. Я промочил себе ноги, но для меня это неважно, я привык. И поднялись. И, поднявшись, приостановились на площадке, и я сказал:
– Достать денег! – надо денег! – если бы были деньги!
И все приостанавливались, но странно, тут бы и должна была стоять статуя св. Анны и свечи, но ничего не было, и мне подумалось, что в этой пустоте – в этом разочаровании – не скрывается ли символ пустоты всех человеческих желаний? Я видел по лицам других – это разочарование. И как и все, мы быстро спустились по другой лестнице.
А пока мы лазили с желаниями, дождик прошел, выглянуло солнце. И действительно: вся костюмированная Бретань, как на смотру манекенов: черное и белое – Бретань траурная – но какое разнообразие в форме и в нагофренных складках белых чепчиков и косынок; опытный глаз точно скажет по рубчикам и завиткам, откуда, и не только назовет департамент, город, но и селение – Финистер, Морбиан, Сен-Мало, Сен-Бриё, Кэмпер, Лориан, Ванн, Локронан, Дуарненез, Гуезек, Педернек, Плугастель-Даулас, Росков…
Опять – но теперь гораздо свободнее – в волне мы подошли к церкви. Месса кончилась, ждали «вепр» – вечерней службы, после которой процессия, ею и закончится праздник. Но проткнуться в церковь было очень трудно – входили и выходили, без уговора демонстрируя перед чудесной статуей.
Корнетову хотелось посмотреть дом Николазика.115 И пошли дом разыскивать. Спрашивать зря: по-французски не очень-то много понимают, хотя мы с говором на русский лад понятнее им, чем французы. К нашему счастью мы попали как раз в волну и добрели до дома. И если бы никто не сказал, такой дом из тысячи узнаешь, и по дворику и по каменной лестнице – дверь высоко – единственный. Только в нем, и нигде, мог жить Николазик.
На земле есть «заколдованные места» – пропадные и благодатные: на одном месте всю душу тянет, а есть, точно все кругом до камня и дерева высвечено. Я представляю себе лунную ночь – не окно, а эта лестница освещена, а там насторожившиеся тени… а сейчас все в солнце. И жить не всякий тут может. Николазик – pieux Nicolasic – праведный Николазик, ему сны снятся: перед его глазами расступается земля на поле Босенно – и он видит сквозь землю. А люди, чтобы как-то отделаться, успокоиться, ведь это же неестественно видеть человеку сквозь землю! – говорят: сумасшедший! А может быть и правы: ведь кто такое увидит, или кто способен такое увидеть, как Николазик, тот не видит уж, что под носом, что налипает в суетных днях, когда ни до чего, а лишь работа (и часто сомнительная, и сколько работают, не спрашивая, для чего и для кого, и хорошо, что не спрашивают!), потом еда и беспробудный сон и… гложущие желания, как у меня: достать денег! надо денег! если бы были деньги!
И Корнетов говорит, что, читая про Николазика, он представлял именно таким дом праведного человека.
– Один дом, откуда уходит человек, такой есть в Риме, дом Алексея, человека Божия,116 – сказал Корнетов, – другой вот этот, в котором видел сны Николазик. Человек строит себе дом или устраивается в доме по себе, но никто не властен в выборе, это так же, как и в одежде. Что поделаешь, если на тебе все на нитке держится, или как эти вот «галоши».
Время еще было, но для верности, не задерживаясь, стали подвигаться. От церкви три дороги. Куда идти? Ну, конечно, или налево или прямо. Но, когда шли к церкви под дождем, смотрели под ноги, и теперь никак не сообразишь, откуда пришли. И тут вот у обоих у нас – вот и верь в чутье! – такое чувство, памяти никакой, что шли мы по той дороге, которая прямо. И пошли прямо, да не потихоньку, – Корнетов совсем обезножил – ступит и остановится, – а еле-еле, черепахами. И морить стало. Пить хочется. А солнце-то! Вот бы поутру такое! Ну, все равно, возвращаться будет приятно. Зашли в бистро. Посидели – выпили сидру. И дальше. Идем и идем – один гараж прошли: никакого там отокара из Бернери. Все гаражи похожи один на другой, конечно, ошиблись! Пошли к другому – и в другом нету. А далеко прошли, и вспоминается, словно бы тогда путь меньше был. Вот и третий гараж. А в третьем на первые два указывают – там, говорят, должен быть из Бернери. Мы назад. Времени точь-в-точь: если через пять минут не найдем, отокар без нас уедет. Но Корнетов так измаял себе ноги, не может идти. Что делать? Предложил я ему поменяться: он мои пусть, мои подсохли, а я его «галоши». У меня нога больше, Корнетову будет даже чересчур, а эти «галоши» без размера, я как-нибудь втиснусь. Да присесть негде. Разъезд – кругом автомобили. Кое-как на одной ноге с поддержкой переобулись. Корнетов в моих, как в ладьях, а мне его в самый раз, и сначала-то незаметно, вгорячах не замечаю, но с каждым шагом чувствую, что режет – и как это Корнетов столько времени мучался? и на часы страшно посмотреть. Мне показалось, словно бы наш отокар проскакал в поле – но если и наш, никак не догнать, и не окликнешь. И опять мы спрашиваем, нет ли таких, что в Бернери? – нет, говорят, и гаражи показывают, где мы уже спрашивали. «А есть еще гаражи?» – «Нету, – говорят, – только три». Стало быть, наш отокар, не подождал. И уж потом разъяснилось, что действительно три гаража по этой дороге, а сколько по другой, неизвестно. Но все равно, идти искать на другой дороге поздно – ведь сколько прошло, так долго ждать отокар не будет. И опять пошли мы к церкви, теперь я плетусь, а Корнетов, хоть и не бойко – очень уж натрудил ноги – а все-таки куда ходчее.
