Юсиф Самедоглы - День казни

Осторожно, чтобы не обидеть, я спросил, что думает Салима-ханум о страницах, где появляется Кирликир, не отрывок ли это из того самого романа, ибо иначе их никак не объяснить. Салима-ханум помолчала, покачала головой, отпила глоток давно остывшего чая и сказала, что нет, она так не думает, может быть, после всего случившегося он был не в себе, и Салима-ханум так горестно вздохнула, что у меня мороз прошел по коже... "Несчастный, несчастный папа!.." Я поднялся со скамьи, голова больше не кружилась, оглядел наш двор, который после прошедшего лета постепенно приходил в запустение и превращался в свалку мусора, обрезков ржавого металла, сломанных стульев, картонных ящиков из-под продуктов и прочего хлама, и вспоминал почему-то нашу дворничиху тетушку Гызханым.

Давненько не вижу ее, даже голоса не слышу, жива ли старушка?! Пусть живет тысячу лет, а если померла, пусть светом полнится ее могила...

Я прошелся по двору, и погода вдруг испортилась, в небе показались облака и скрыли солнце, невесть откуда вдруг сорвался хазри*, и я поднял воротник плаща и сунул руки в карманы. Тут с балкона меня позвала Замина, и я задрал голову кверху.

______________ * Хазри - северный ветер, норд.

- Хватит уже, нагулялся! - кричала она мне. - Иди домой! - Рядом с женой стояли сыновья и махали мне руками. Слава творцу, сотворившему день сегодняшний!..

Дневной сон, особенно если ты лег в чистую постель после хорошей порции бозартмы, приправленной простоквашей с толченым чесноком (да здравствует Махмуд, он опять прислал нам тушку овцы-трехлетка!), - это совершенно неповторимое удовольствие. Жена ворчит, правда, мол, выспишься днем, а по ночам сидишь до двух и принимаешь снотворное, чтобы заснуть, а по утрам от снотворного пухнет голова, ходишь вялый и ни на что не годный, но это ничего, она поворчит и перестанет, а удовольствия мне не испортит.

Я за то люблю дневной сон, что днем сплю спокойно, без снов и кошмаров, и, проснувшись, не пялюсь оторопело на потолок и стены, постепенно привыкая к окружающим вещам; днем, в монотонном течении времени, все предметы и явления, от воды, капающей в кране, и до света, падающего из окна, верны себе и не меняют своей сути, не притворяются, не пугают, и все то, что томит человека по ночам, днем прячется по углам, за шкафы, за полки.

Главное же, днем человек знает, что до беспокойного, таинственного и кошмарного царства ночи еще есть время, и ты успеешь сполна насладиться покоем и беззаботностью дня.

А ночью, когда над тобой стоит невидимый сфинкс и задает тебе свои загадочные вопросы, что тебе еще остается, как не оглушить себя таблеткой снотворного?.. Ничего. Махмуд говорит, если не спится, хлопни полстакана тутовки армянина Григора, заройся лицом в подушку - до утра будешь как убитый спать, но куда там, жена спрятала тутовку в такой тайник, что миноискателем не найдешь. Врачи, мол, не разрешают. Хорошо еще, что раз в два-три дня рюмку коньяка подносит, а то бы совсем хана.

- Не спи, не спи, - сказала Замина, просунув голову в дверь. - Хочешь, я тебе чаю крепкого заварю? - Но увидела мои сонные глаза и, засмеявшись, отступилась. - Ладно, спи! Тебя не исправишь!

Я подмигнул ей.

- Но долго спать я тебе не дам, через час разбужу, слышишь? - и она закрыла за собой дверь.

Я посмотрел на сонмы пылинок, пляшущих в луче солнца, который пробился сквозь облака и окно в мою комнату, они походили на микронасекомых, потом услышал шум птичьих крыльев, а может быть, это было что-то другое, но у меня вдруг открылся слух, как если бы я только что приземлился на самолете. "После тяжелой, продолжительной болезни" - а кто-то ведь когда-то первый сочинил этот оборот, да здравствует же он! - после тяжелой, продолжительной болезни я впервые спустился во двор, подышал свежим воздухом, потом поднялся домой, с аппетитом съел полную тарелку бозартмы, отяжелел, как брусок железа, и эта тяжесть уносит меня сейчас на самое дно колодца. Как славно днем поспать!..

Пришла беда - отворяй ворота, да пошире, потому, как нагрянет, так валом и валит!..

В побежденной крепости кровь лилась рекой. На исходе ночи, когда звезды меркли, а заря занималась, войско бесшумно снялось с места и пошло в наступление. Никто, даже волк, чутко спавший в лесу, положив голову на лапы себе, не слышал, как это произошло. Старому волку снились большие желтые листья, сквозь эти листья в глаза ему лился чистый и теплый солнечный свет, и этот свет был похож на белоснежные волосы, у света был запах, и это был запах белоснежных волос; у старого волка во сне тоскливо забилось сердце.

Что стоит взять крепость в такой стране?

Скопец Энвер, с трудом волоча ноги, вошел в один из покоев стокомнатного дворца местного хана, статного и могучего, богатырского сложения белобородого старика, и не глядя на отделанные эмалью и позолотой стены, трупом повалился на бархатные, шитые золотом мутаки. Приступ, начавшийся на исходе ночи и завершившийся на рассвете, мог считаться самой скорой и легкой победой в списке побед повелителя, но бессонная ночь и сырость удесятерили обычные боли скопца Энвера и сделали их непереносимыми.

После казни побежденного хана - его отрубленную голову надели на пику, а пику под крики сарбазов, напоминающие ржание диких степных коней, воткнули в вершину одного из холмов, государь приказал предать огню все окрестные села и мечу всех, кто посмеет выскочить из объятых огнем хижин, все равно, старик то или ребенок, и после того, как все было кончено, милостиво разрешил скопцу Энверу удалиться на покой. Ступай, сказал повелитель, ступай отдыхать, ступай курить свой кальян, ступай спать.

Когда окровавленная голова хана отделилась от тела и покатилась под ноги палачу в кроваво-красном одеянии, скопец Энвер, стоявший ближе всех, первый подошел и помочился на эту голову с пятнами крови на лице и серебристо отсвечивающей густой бородой. Вслед за ним, смеясь, глумясь и выкрикивая непристойности, голову хана осквернили все военачальники и сарбазы, подходили один за другим и делали то, что сделал скопец Энвер. Потом кто-то из военачальников вытащил из потайного дворцового закоулка забившуюся туда в страхе главную жену хана, и ее, по приказу повелителя, отдали сильному и звероподобному сарбазу по прозвищу Кривой Садых, который, издав дикий рык, схватил женщину за волосы, намотал их себе на запястье и уволок ее за собой в кусты.

Скопец Энвер, милосердно отпущенный повелителем, шел ко дворцу, прислушиваясь к ликующим победным кликам у себя за спиной, любуясь на высоко возносящиеся в небо столбы дыма от сожженных деревень, и славил в сердце своем вседержителя за эту праведную победу. Творец милосердный и всемогущий, отними сколько хочешь лет моей бренной жизни и пристегни их к годам повелителя!..

Скопец Энвер поставил кальян, прилег на бок, отрадно ощущая мягкость и прохладу бархатной мутаки, и сделал две затяжки. Дурман растекся и охватил все тело с головы до ног, все члены заныли, боль усилилась, потом стала постепенно утихать, и скопцу Энверу пригрезилось, что он взобрался на высокую гору, где нет ни огня, ни дыма, ни привычных запахов крови и лязга железа, туда, где никогда не ступала нога живого существа, где чистый свет лился ему в глаза, и у него открылось дыхание, он набрал полную грудь воздуха.

Если вседержитель вырвал повелителя из лап черной смерти, позволил ему с такой легкостью взять эту крепость и остудил его гнев, если он в день беспримерного торжества облегчил и утолил боли скопца Энвера, стало быть, предсказания дворцового астролога, этого хлипкого старикашки с трясущейся головой - пустой вздор. Глубокой ночью, после последнего военного совета перед приступом этот старый шакал спросил дозволения явиться пред очи повелителя и настоятельно просил повернуть войско в обратном направлении, ибо, сказал этот незадачливый звездочет, расположение звезд неблагоприятно и предвещает бедствие.

Не будь он так стар, с такой жалко трясущейся головой, повелитель самолично отхватил бы ему эту глупую голову, но он сжалился над астрологом и только раза два дернул его в гневе за редкую бороденку, да так, что у того с подбородка закапала кровь. Старый лис заплакал беззвучно, по ввалившимся щекам потекли слезы, и зрелище это так потешило государя, что он долго и от души смеялся, держась руками за живот. Вспомнив сейчас это, скопец Энвер улыбнулся умиленно. Крики дорвавшихся до добычи воинов и их жертв, стоны раненых и добиваемых доносились и сюда, где он полеживал и покуривал свой кальян, но толстые стены дворца приглушали их и превращали в эхо, которое доносится из глубокого колодца.

Скопец отроду был привычен к послепобедным кликам, от которых содрогались земля и небо, это был естественный для него шум, как было естественно солнце, всходившее каждый божий день, и воздух, которым он дышал, и лицезрение повелителя, без которого он не мыслил, да и не желал себе жизни. Единственное, к чему никак не мог привыкнуть скопец Энвер, это нестерпимые боли, которые всевышний посылает последние два года, из-за этих болей он, ложась спать, клал рядом с подушкой маленькую серебряную шкатулку и длинную трубку кальяна, как мать укладывает ребенка, и засыпал, держа руку на спасительной трубке.