Григорий Свирский - Ряженые
Услышав, что Давид стал чемпионом Израиля по спортивной гимнастике, Сулико недавно выписал из Англии профессиональный, двойной, на разных уровнях, турник. Подарил нечестивцу в день рождения. Тот от радости даже на руки встал. Все, решил Сулико, подъехал... Однако как только помянул о жокейской кепочке и прочих выходках шушаниного сыночка, тот вызверился, послал доброжелателя к его кавказской маме...
Нет, этого не вынес бы ни один кавказец! Сулико рулил из арабской деревни, где жил Давид, с такой яростью, что едва не сорвался с обрыва. И дал своей Нателле слово, что больше к "этому бандиту" ни ногой...
Но сейчас, когда поверил, что их сосед Юра Аксельрод вовсе не ушел от Бога Единого, что он прежний, богобоязненный, - прекрасный парень! его осенило, что теперь он сможет довести "свою стратегию" до конца. То, что ему, Сулико с его незаконченным средним образованием, не поднять, вполне по силе Юре. Они с Давидом однолетки. Оба инженеры или что-то в этом роде. Оба посидели в тюряге. Один в советской, другой - в израильской. Правда, Юра диссидент безобидный, чего о втором не скажешь, все равно, они друг друга поймут... У Шушаны-страдалицы глаза как огненные колеса. Огнь обжигающий, в писании сказано. Сгорит Шушана... Доканает ее нечестивец.
Смутно догадывался Сулико, почему так легко отступился ныне от Юры-соседа, перестал смотреть на него подозрительно. Да именно потому, что Юра, столь же непредсказуемый, как Давид-нечестивец, пусть даже со всеми своими словесными взбрыками, занял вдруг ключевое место в "стратегии" спасения Шушаны. Пусть этот бандюга Давид думает себе, что он, Сулико, безмозглый обидчивый кавказец, навсегда отвалил от их семьи, - Шушану в обиду не даст...
В конце концов, он добился своего, Сулико. И когда Юра в поселенческом автобусе увидел Давида, присел рядом, подал руку.
- Давно хочу познакомиться с сыном своей замечательной соседки. Шушана, не скрою, поразила меня своим трезвым взглядом на наше родимое государство.
Давид в недоумении приподнял брови. И точь-в-точь как у матери сипловатым "адмиральским басом" отрезал:
- Поразила? Надо делить на три!
- То-есть как?! - вскричал Юра, чуть отшатнувшись от собеседника.
Сразу несколько голов повернулись в их сторону. Давид усмехнулся и предложил хоть и с прежней усмешечкой, но тоном миролюбивым сойти в его арабской деревне.
- Если угодно, потолкуем у меня дома. Везу с собой коньяк "три топорика".. Вот мой пелефон, - торопливо добавил он. - Сообщите вашей красавице, что задержитесь на часик. До богоспасаемого "Эль Фрата" от моей хаты всего семь километров. Есть машина. Доставлю, как на ковре-самолете.
Поселенческий автобус в арабскую деревню не заходил, покинули его "по требованию", на развилке шоссе. Минут десять брели пыльной овечьей тропой, наконец, поднялись по крутому, серовато-зеленому, прибитому жарой склону, на котором гнездились на разных высотах каменные дома. "Хата" Давида была, как и остальные строения в деревне, из белого иерусалимского камня, с плоской крышей. И казалась даже невзрачной рядом с торжественно вознесшейся трехэтажной виллой соседа, украшенной аляповатой колоннадкой и арабской вязью под золото над входом.. Продолжением виллы растянулся, ниже по склону, обширный загон для скота, выкрашенный в ярко-зеленый цвет и набитый автомашинами различных марок.
- Ворованные? - бросил на ходу Юра: у Ксении Ивановны недавно едва не увели ее "Вольву".
- Не знаю, - ответил Давид жестко, пресекая разговор на больную в Израиле тему. Вдоль домов тащились на ишаке, вздымая пыль, арабские мальчишки со своими портфелями и сумками. Давид подозвал их жестом, спросил у старшего, был ли сегодня урок истории, и что сегодня проходили?
В комнатах, которые занимал Давид, урчал древний холодильник. Окна без занавесок, на разные стороны света, точно таращились на дикий первозданный ландшафт гористой Иудеи. Скатерть на столе была из белого пластика. Наверное, это удобно холостяку, но как-то сразу холодновато стало Юре, точно не в дом попал, а в приемный покой.
Стены "приемного покоя" увешаны спортивными грамотами и фотографиями состязаний. Давид на турнике, тоненький, вниз головой на вытянутых руках. Рядом - в лихом пролете над параллельными брусьями.
Юра взглянул искоса на бронзового Давида, стянувшего с себя безрукавку.. "Торс, как у греческого Бога",- и впервые за все годы пожалел, что никогда не любил физкультуры. Считал потерей времени, исчезал с занятий и в элитной французской школе, и в Университете. Стал в свой "тридцатник" сутулым, мешковатым. Марийка права, он ходит раскорякой, пригибаясь вперед, точно собираясь нырять. В Израиле перестала дразнить "рохлей", и за то спасибо... - Вздохнул трудно, перевел взгляд на подоконники, на книжную полку.
На подоконниках навал замысловатых спортивных призов из стекла и алюминия.
Книжная полка небольшая. Но книги, видно, отборные, редкие. Книга с закладками - на английском "PERFIDY", которую в университетской библиотеке, помнится, ему не выдали. Слышал, что это стенограмма суда над эмиссаром "Еврейского Агентства" в Будапеште военных лет Рудольфом Кастнером, который, вроде бы, вступил в сговор с Эйхманом...
"PERFIDY" Юра впервые увидел у своего "Бешеного янки", хотел полистать, да засовестился. А тут подошел, повертел в руках, спросил, не даст ли на одну ночь? Давид вдруг захохотал, сказал, сразу видно русского диссидента, жившего самиздатом. Пояснил, это вовсе не самиздат. Американское издание тридцатилетней давности.
-... Рабин с Пересом запрятали его поглубже... Такие дела, Юрий. В России только опасаются прорыва уголовников к политической власти, подсчитывают, не без опасения, сколько с криминальной судимостью в Думе, а в Израиле это давным-давно состоялось... И - знаешь-не знаешь об этом - не шевелись, новичок! Прилетаешь в Эрец, где самолет принимают? Аэропорт имени Бен Гуриона...
Не будем стонать. Сбросим Рабина, выпустим "PERFIDY" и в Израиле.
- А как это вы его сбросите, миротворца? За него сейчас весь мир...
Давид взглянул на Юру испытующе.
- Это кто интересуется, как сбросим? Не наш славный Шабак?
- Драться будем на пистолетах Лепажа? - спросил Юра оскорбленным тоном.
- На кривых турецких ятаганах, - весело ответил Давид, и они оба засмеялись.
Юра хотел повторить свою просьбу о заинтриговавшей его книге, но тут заметил на одной из полок маленький плакатик со стишком. Подошел к нему поближе, прочел:
"Не шарь по полкам жадным взглядом,
Здесь книги не даются на дом.
Лишь безнадежный идиот
Знакомым книги раздает."
Илья Сельвинский.
Юра улыбнулся.
- Давид, в "Избранном" Сельвинского этих стихов нет.
- В "Избранном" нет, а на книжных полках Мэтр начертал - собственной рукой. - И просиял улыбкой, не лишенной самодовольства.
Насторожила Юру эта улыбка.
- Вы бывали у него?.. Вы стихотворец? Филолог?
- О да! Свое филологическое образование я завершил, главным образом, на пляжах и бульварах Вильнюса, где неутомимо ухлестывал за московскими филологичками. У меня была к ним слабость...
- И у меня была та же слабость, - примирительно заметил Юра. "Бульвардье"! - в сердцах бросала мне мама. Чтоб ее не огорчать, я быстренько женился. А вы?
- Я женился на турнике и спортивном "коне". На какой бы факультет не перескакивал, меня терпели "ради чести" Вильнюсского Университета. Здесь стал чемпионом по спортивной гимнастике. Теперь стригу купоны.
- Так вы рантье? - Юра улыбнулся.
- Рантье, бульвардье, - как бы сердито отозвался Давид. - Шушана же говорила, что ваша профессия - "Месье"...
Снова посмеялись. Уселись на табуретки, пригубили "Три Топорика". Жестковатый коньяк, мужской.
- Итак, продолжим, - начал Юра по возможности спокойнее, закрывая ладонью рюмку-стекляшку. - Перейдем на "ты"? Хорошо?.. С какой стати мудрость, прозорливость твоей замечательной мамы делить на три? Это не праздный вопрос, Давид.
Давид отставил бутылку.
- Позволь быть кратким. И предельно откровенным. Шушана... и только она! мой свет в окошке. Шушана - мать замечательная. Жертвенная. Порой безрассудно. В Тору не верит. По Торе живет. - Каждую фразу точно отрубал взмахом руки. - Ради детей все. Я умчал в Израиль. Она за мной. Бросила в Вильнюсе Университет. Глаза проплакала: дочь осталась с отцом. В том и разгадка. Ключ к ее трагедии. Моя мама на все... на все! смотрит через эту увеличительную призму. Дети! У детей из-за того, что не было развода по Галахе, нет будущего. Кровавыми слезами плачет. Раз у ее детей нет будущего - нет будущего и у страны. Я не преувеличиваю. Материнское сердце всегда впереди головы... А уж у нее!.. Тон определяет музыку. Судьба детей тон всей ее жизни... Катастрофа ее детей - катастрофа гуманистического Израиля. Другого Израиля для нее нет. И знать его не хочет. Обоснование этого отыщет где угодно. "Ищите, да обрящете", - как говаривал холуйствующий перед Москвой Шушанин шеф... Потому для нее здесь все дышит на ладан. Вот -вот рухнет в тартарары... Многое замеченное Шушаной справедливо, но повторю, Юрий, делите на три. Вы это можете понять?
