Константин Станюкович - Равнодушные
— Я привык… не беспокойтесь.
Он проводил дам до извозчика.
— А вы долго еще останетесь в больнице? — спросила Инна Николаевна.
— До утра. Мы с Верой Александровной будем по очереди дежурить у Бориса Александровича.
— Разве он так опасен?
— Врачи надеются… Но сестра не хочет оставлять его… Прощайте!..
— Ну, извозчик!.. Пожалуйста, скорей поезжай домой! — нетерпеливо проговорила Тина.
— Постараюсь, барышня.
Извозчик погнал лошадь. Прозябшая на морозе, она пошла крупной рысью.
Очутившись на воздухе, далеко от больницы, Инна Николаевна облегченно вздохнула. Сознание, что она здорова, было теперь ей особенно радостно после посещения больницы.
— Ты что же, в самом деле, так мало посидела у Бориса Александровича? — спросила Инна Николаевна.
— Не к чему было дольше сидеть.
— Но было объяснение?
— Слава богу, никакого. И какие объяснения?. Человек сделал глупость — довольно и этого!
— Он, конечно, обрадовался тебе?
— Напротив… Сказал, что хочет спать, и просил больше не приходить. Не угодно видеть! — усмехнулась Тина.
— Это что значит?
— Точно ты не знаешь этих господ, уверяющих в какой-то особенной любви?.. Меня, конечно, считает виноватой, что стрелялся… Неблагодарное животное! — резко прибавила Тина.
Обе примолкли.
Инна Николаевна вспомнила о Никодимцеве. Вот этот человек действительно любит. И при мысли, что она его потеряет после своей исповеди, ей сделалось грустно. Она чувствовала, что привыкла к нему, что он ей дороже, чем она думала. И он, конечно, этого не понимает…
«Даже умные мужчины бывают глупы!» — мысленно проговорила она.
— А знаешь что, Инна?
— Что, милая?
— Я все-таки за Гобзина не выйду замуж! — по-французски сказала она.
— Я в этом не сомневалась…
Извозчик остановился у подъезда. Тина отдала ему два рубля, и сестры поднялись наверх. У молодой девушки был свой маленький ключ, которым она отворила двери.
Они прошли к матери. Та еще не спала и сидела за книгой в своей новой маленькой комнате.
— Хорошо ли прокатились, милые мои? А папа груш привез… Отличные… Кушайте…
Сестры просидели несколько минут у матери, съели по груше и, простившись, разошлись по своим комнатам.
Инна Николаевна тихо поцеловала свою спящую девочку, переоделась в капот, уложенный фрейлейн, и присела к письменному столу писать Никодимцеву.
Когда она окончила, пробило два часа. Глаза Инны Николаевны были влажны от слез. Но она чувствовала себя точно освобожденной от тяжести, облегчив свою душу исповедью перед человеком, который заблуждался на ее счет.
Глава четырнадцатая
IПосле того как молодой немец-массажист добросовестно промассировал Козельского, Николай Иванович взял, по обыкновению, ванну и в девять часов утра, свежий, выхоленный и благоухающий, пил у себя в кабинете кофе, просматривая телеграммы в газете.
В эту минуту вошел лакей и подал Козельскому пакет.
— Посыльный принес! — доложил слуга.
— Ждет ответа?
— Нет. Ушел.
Козельский вскрыл пакет. В нем был номер одной из газет мелкой прессы. Развернув газету, он увидел отчеркнутое красным карандашом известие под заглавием: «Попытка к самоубийству».
Несколько изумленный получением этой заметки, Козельский прочитал следующее:
«Вчера, в двенадцать часов и 10 минут дня, выстрелом из револьвера нанес себе рану в грудь молодой и блестящий офицер Г. По счастию, рука его, вероятно, дрогнула в последний момент, и рана оказалась несмертельной. Молодого человека тотчас же отвезли в больницу, где была извлечена пуля, каким-то чудом не задевшая легкого. Есть надежда, что раненый останется жив и наша армия не лишится одного из блестящих своих представителей. По собранным нами достоверным сведениям, причина попытки к самоубийству — романтического характера. Не считая себя вправе передавать непроверенные сведения об этом деле, мы тем не менее можем пока сообщить, что поручик Г. выстрелил в себя вслед за тем, как от него ушла его невеста, молодая девушка необыкновенной красоты, дочь одного почтенного лица, занимающего видное общественное положение. Мы слышали, — и дай бог, чтобы слух этот оказался несправедливым, — что молодая девушка, получившая первоначально известие о том, что жених убил себя наповал, была так поражена, что сошла с ума. Дальнейшие подробности сообщим завтра».
Его превосходительство прочитал еще раз и не верил своим глазам.
— И какой мерзавец послал это! — проговорил он, швырнув газету на пол, и тотчас же позвонил.
— Татьяна Николаевна встали? — спросил он у лакея.
Слуга вышел и скоро вернулся с докладом, что барышня встают.
— Скажите барышниной горничной, чтобы она доложила Татьяне Николаевне, что я ее прошу прийти ко мне, когда будет готова.
Козельский поднял брошенный номер газеты и спрятал его в карман. Затем он встревоженно взглянул в «хронику» своей газеты. Оказалось, что и там есть известие, но без всяких неприличных комментариев. Все дело приписывалось неосторожному обращению при разряде револьвера, и фамилия «молодого офицера» была обозначена буквою 2.
Козельский не сомневался, что известие было о Горском, и молодой человек был обруган болваном.
«Нашел из-за чего стреляться!»
«Хороша и Тина! Дофлиртовалась-таки до газетного сообщения!..» — думал Николай Иванович, обозленный всей этой историей. И без того у него всяких дел по горло, а тут еще новая история. Расхлебывай ее. Поезжай к редактору, объясняй, что репортер все наврал, и требуй опровержения.
И как у них хватает духу печатать такие пакости. Нечего сказать, пресса!
Козельский допил свой кофе далеко не в том хорошем настроении, в каком начал, и был раздражен против Тины. Замуж не выходит, а бегает в гости к молодому балбесу. Что за распущенность! Что за неосторожность! Хоть бы мать с отцом пожалела, если себя не жалеет. Наверное, она бегала к Горскому целоваться. То-то в последнее время он редко показывался, а прежде торчал каждый день…
«Надо с ней серьезно поговорить!» — решил Козельский.
Но когда в исходе десятого часа в кабинет вошла Тина и, поцеловав отца в лоб, спросила, несколько смущенная: «Ты меня звал, папа?» — Козельский уж отошел и, глядя на свою цветущую, пригожую дочь, с обычною мягкостью проговорил:
— Присядь-ка, Тина, и объясни мне, что значит эта нелепая заметка, которую я только что получил. Есть ли в ней капля правды?..
Тина присела в кресло и стала читать поданную отцом газету.
— Какая глупая гадость! — проговорила она, возвращая отцу номер. — Как видишь, я не сошла с ума! — прибавила она, пробуя улыбнуться.
— А Горский стрелялся?
— Да. Мы вчера с Инной были у него. Говорят, будет жив.
— Этакий дурак! А стрелялся, конечно, из-за тебя?
— Всегда свою глупость хочется свалить на других… Я отказалась выйти за него замуж.
— И умно сделала… Неумно только одно, Тина, если только правда, что сообщают в заметке, будто ты ходила к Горскому.
— Это правда, папа. И это мое личное дело.
— Мне кажется, не совсем. Пока ты не замужем, до твоих поступков есть маленькое дело отцу и матери… Подумай об этом, Тина, и… побереги хоть маму… Вот все, что я хотел сказать тебе, и ты не сердись за эти слова… А я сейчас поеду к редактору и заставлю, чтобы не было дальнейших подробностей… Я думаю, и тебе нежелательно доставлять своей особой материал репортерам и темы для сплетен… Нежелательно это и мне… Надеюсь, мама ничего не будет знать…
Дочь ушла. Она не сердилась, но все эти нравоучения отца казались ей фальшивыми.
«Сам-то хорош!» — подумала она и, войдя в столовую, с особой нежностью обняла и поцеловала мать.
IIКозельский, по обыкновению, справился со всеми делами: получил по чеку, уплатил по векселю, посидел час на службе, был у редактора и уговорил напечатать опровержение, поел в Милютиных лавках устриц, показался на несколько минут в правлении, купил у Фаберже кольцо для Ордынцевой и в английском магазине накупил для своих три штуки материи на платье, перчаток, носовых платков и духов, целый ворох игрушек для внучки и вернулся домой около пяти часов, чтобы порадовать своих дарами, переодеться и ехать в Гостиный двор к магазину Вольфа встретить Ордынцеву.
Козельский любил делать подарки и умел их делать, зная вкусы жены и дочерей.
Он объявил всем, что неожиданно получил долг, и с обычной своей деликатной манерой сунул пакетики с деньгами жене и дочерям и затем вручил им подарки…
— Это вместо рождественских, пока деньги есть! — шутя говорил он.
И, незаметно мигнув Тине, ушел в кабинет, и, когда она пришла, сказал ей, что завтра будет в газете опровержение, и, поцеловав ее, промолвил:
