Любовь Кабо - Ровесники Октября

9. ВОЛОДЬКА

А пока - сидит в классе раскосматившаяся от усердия Надька, решает геометрию на задней парте. Ни о будущей войне не знает ничего, ни о том, что будет в этой войне с Князем: пропадет, сгинет. Никто ни о чем не знает. Митька Мытищин делает вид, что слушает учителя, а сам читает "Декамерон" - все мальчишки по очереди его читают. Ишка, распустив губы, списывает немецкий. Филипп с ним рядом устремил на преподавателя прозрачный, отсутствующий взгляд - ничего не слушает. И Володя Гайкович не слушает, - круто повернувшись к классу, с интересом следит за товарищами. Его занимает все: у кого, собственно, списывает Остоженский, - Гайкович тоже не прочь списать, - и о чем перешептываются Маришка с Женькой, и какую отвлеченнейшую проблему решает сейчас Филипп. Впрочем, Володька, едва ли не единственный в классе, умудряется и слушать тоже. "...Били за отсталость. Били татарские ханы, били немецкие бароны..." Каков язык! Лаконично, монументально, словно на камне высечено: "...Я вождь земных царей и царь Ассаргадон! Владыки и вожди: вам говорю я: горе" "Мы отстали от передовых государств на 50 - 100 лет. Или мы пробежим это расстояние в десять лет, или нас сомнут..." Вот как мы разговариваем теперь - на весь мир, значительно, веско!.. Каждый день Володька начинает так, словно это первый и последний день его жизни. Он не замечает, что ест за завтраком, не слишком задумывается над тем, что на себя надеть. Жизнь начинается сразу за широкими дверьми старинного подъезда, просторного, как портал храма, с хрустальными гранями мелко переплетенных стекол. Жизнь оглушает гусиными вскриками автомобилей, звонками и дребезжаньем спускающегося к Самотеке трамвая. Как зов трубы, как развевающееся алое знамя!.. Володька медлит у газетных киосков. Юбилей Циолковского, Памирская экспедиция Крыленко, встреча боксеров в клубе имени Кухмистерова, арктический рейс "Сибирякова"... Пустили Днепрогэс - грандиозное событие! Заключили пакт о ненападении с Францией, Литвинов с триумфом возвращается в Москву. Радость прет, не для вас уделить ли нам? Жизнь прекрасна и удивительна... Вот так, в ритме стихов Маяковского, начинался день. В школьную калитку Володька входил, шурша газетами, заряженный новостями до ушей, с мощным запасом непрерывно возбуждаемого жизнелюбия, - и весь, как есть, с готовностью включался в суетное роение крошечного школьного мирка. Кто-то сказал, что наши недостатки есть продолжение наших достоинств. Это прежде всего про Володьку было сказано: жадный интерес к жизни гнал его из одного дня в другой, не позволяя ни на чем остановиться; ни одно занятие не поглощало его целиком, каждое следующее мгновение завладевало им безраздельно. И все, что происходило в классе, и то, что его не касалось вовсе, - ко всему этому он имел самое непосредственное отношение. Какое дело было ему, казалось бы, до Ишкиного романа! Но Володьку заело; умнейший парень, а ходит бог знает с кем. Что такое Надька Драченова? Волосы и ножки - в восьмом классе этого вроде бы маловато. Против Володькиного ожидания, Игорь Остоженский на эти рассуждения не рассердился вовсе. - А с кем прикажешь ходить? - с готовностью откликнулся он. - Девчонки наши, сам видишь... Сногсшибательных девчонок в классе действительно не было. Были хорошенькие, как Миля, были привлекательные и что-то уже понимающие, что, конечно, не могло не заинтересовать, были неглупые, вроде Женьки, - но сногсшибательных, то есть таких, которые бы все это совместили, - таких не было. Известный интерес представляли, конечно, и эти, - так сказать, материал живой действительности, опытное поле для наблюдений. Интересно, как каждая начинает стараться, стоит на нее внимание обратить, - строить глазки, смеяться... И каждая немедленно свыкается с твоим вниманием - каждая! даже самая, казалось бы, неизбалованная: начинает небрежничать, распоряжаться, обращаться как со своей неделимой собственностью. Володька отступался, посмеиваясь. Как в детской песенке поется: "Я не ваш, я ушел..." Вот именно. Среди множества возможностей, которыми волновала жизнь, едва ли не первой была вот эта: близость, доступность любви, постоянное ее предчувствие. Так волнует приезжего человека солоноватый запах на улицах приморского города: оно где-то здесь, рядом, за поворотом, - море!.. Володька был большой, мешковатый, двигался неуверенно, косо ставя ноги, стыдливо нес по земле этот свой пушок на румяных щеках, круто вырезанные мясистые ноздри, крупные, яркие губы - все признаки сильного, чувственного темперамента. Когда он брал руки девочек в свою теплую, незамерзающую лапищу, девочки затихали, смирялись: каждая рядом с ним чувствовала себя беззащитной и хрупкой, - что для женщины может быть приятнее? Он мог быть невозмутимым, спокойным - именно это шло ему как нельзя больше, - а он все суетился, все боялся что-то такое упустить. И девочки смеялись над его переменчивостью, откровенно злились. И больше всех, откровеннее всех злилась Женька Семина, - может быть, потому, что с нею Володьке было интереснее, чем с кем-нибудь другим. Это были лучшие их часы, когда они вчетвером оставались в опустевшей школе над своей стенгазетой - еще Леня Московкин и Валя Величко. Все говорили, что такой дружной, сработавшейся редколлегии не знала история школы. Какая-то совсем особая близость: мирок, очерченный размерами ватманского листа, разговор вполголоса, братские касания локтем, плечами. Быстроглазая, хорошенькая, вся в набегающих ямочках, Валя Величко, быстро высеивая из-под руки безукоризненные буковки - шрифистом Валя была блестящим, - вдруг начинала переиначивать каждое Володькино слово, многозначительно мычать, хихикать, безответно подмигивать Женьке; Володька, польщенный, чувствовал себя в такие минуты просто гением двусмысленности - он и сам не понимал, как это все и когда у него получилось. Но Женька, к двусмысленности вовсе не расположенная, его привлекала больше. Женька в своем неизменном клетчатом платьишке, стянутом у горла английской булавкой, с волосами, небрежно заложенными за ухо, была рядом с Валей сама бесхитростность, сама непосредственная простота. Даже беззлобная ехидца ее была кстати. Володька надолго склонялся над нею, начинал, по выражению Вали, что-то такое "мурлыкать", - Валя тут же откладывала перо, смеясь восклицала: - Ленчик, пошли!.. Такова была мстительная Валькина манера: вдруг вскочить в первый проходивший трамвай - уже по дороге домой, на трамвайной остановке, - сделать оттуда ручкой: - Ленчик!.. Ленчик, тряхнув челкой, браво устремлялся за нею. Володька и Женька внезапно оставались одни, переглядывались, высокомерно пожимая плечами: тем лучше, пожалуйста!.. Вот когда начинался настоящий разговор! Они чаще всего и в трамвай не садились, шли пешком. В двадцатый, в двадцать первый раз - все то же, что и каждый день: вот Ишка, Миля, Валя, Флоренция... Володька въедливыми своими глазами видел больше, чем Женька, суждения его были как-то неожиданней. Что Клавдия Васильевна, например, дипломат и политик и каждого из ребят готова защищать от чего угодно и как угодно. Женька об этом попросту не задумывалась, в ее представлении слова "дипломат" и "политик" были равнозначны грубой брани, и она заступалась за Клавдию Васильевну, как могла. Говорили о том, что первым из ребят женится, между прочим, Игорь. "Это на Надьке-то?" - протестовала Женька. Володька посмеивался. Что вот Бориса Панченкова убрали из школы, так еще хорошо, что в комсомоле уцелел, еще повезло, считай, - Володька так полагал. Володька Панченкова почти и не знал, это Женька знала, - поэтому Женька во всем, что произошло с Борисом, видела - ну глупость, глупость слова другого подобрать не могла. А Володька возражал: время сейчас такое, тем, кто живет распояской, - таким хана. "А мы с тобой не живем распояской?" - враждебно спрашивала Женька: в ее глазах не было ничего естественней и милее их каждодневного бытия. "А до нас с тобой дело не дошло, - уклончиво отвечал Володька. - Еще, гляди, выучимся..." Ну это он просто так говорил! Ничему подобному Женька, между прочим, и не собиралась учиться, - это она на всякий случай сообщала, чтоб Володька знал... И хорошо. Все, казалось бы, было хорошо в этих их прогулках, в этом общении. Хорошо, пока Женьке не приходило вдруг в голову, что она неотразимая цаца, а Володька рядом с нею - ее покорный, влюбленный вассал. Как бы не так, вассал он! Все та же песенка, вкрадчивая и насмешливая, тихо вздрагивала в Володькиной душе: "Я не ваш, я ушел..." Даже интересно: неужели все девчонки, даже неглупые, такие вот беспросветные дуры?.. 10. МИРОВЫЕ СОБЫТИЯ Теперешним школьникам, наверное, странно было бы на нас смотреть: здоровые ребята по пятнадцать-шестнадцать лет, а ходили привычно в пионерских галстуках, объединялись в звенья, в отряд, вместе с другим отрядом, заводским, - в пионерскую базу. С нами явно не знали, что делать: в комсомол переводить - там, как известно, строжайший социальный отбор; просто распустить - жалко, не для того воспитывали. Называли нас "пионеры старшего возраста", даже сборы такие были или, например, районные вечера "вечер пионеров старшего возраста". Нас это все не заботило нимало: пионеры так пионеры, не все ли равно? Жили, как единственно привыкли: вместе. Делали то, что Ишка, или Соня, или Митька скажет, или что самим нам в голову придет, никто нас не заставлял, не организовывал. Соберемся вместе, а то ли сбор это, то ли просто так собрались - не разберешь. При хорошем отчете могло сойти за сбор, за мероприятие, так сказать, - только не делал никто никаких отчетов. Вот так сидели однажды в школе Маришка, и Женька, и Володя Гайкович, который ждал Женьку, и Костя Филиппов, который никого не ждал, а просто сидел, готовый ко всяким разговорам - готовность эта так и светилась на его лице. Все ребята разошлись, а они четверо сидели. Ничего особенного не делали: играли "на американочку" в шашки, разговаривали о Шекспире, которого проходили в то время, спорили - мог ли простой актер написать "Гамлета" и "Короля Лира", не вернее ли предположить, что это все-таки граф Рэтленд? Спорила, в основном Женька, демонстрировала свой просвещенный демократизм, а Костя, косясь на Маришку, мягко улыбался и возражал: - Дурная ты, Женька! Ну какой кругозор мог тогда быть у простого актера шестнадцатый век!... Вот в разгар этого ученого спора и появилась в классе Соня Меерсон. - Ребята, - сказала она, - вот хорошо, что вы здесь! Пошли в кабинет к Клавдюше. -- А зачем? - спрашивают ребята. Больше для формы спрашивают, потому что уже идут. - Чего мы там невидали? - Плахов пришел, - объясняет Соня. - Разоряется, говорит, что общественная работа не на высоте... Опять этот Плахов! Вечно заводская ячейка не дает нам житья, все ей надо. - А, пришли! - говорит Плахов и откидывается в Клавдюшином кресле. - Что ж, рассказывайте, как дошли до жизни такой... До какой такой особенной жизни? Ребята недоуменно переглядываются. Клавдии Васильевны в кабинете нет, сидят Соня, Митька, Игорь Остоженский, другие комсомольцы. Сидят ребята помладше. То ли фракция, то ли совет отряда - не разберешь: вернее всего, и то и другое вместе. - Не придуривайтесь, - продолжает Плахов. - Саботажники вы, вот кто. С пионерской линейки кто ушел - вы? Почему ушли?.. Ах, вот в чем дело! Почему ушли? Просто так, побузить захотелось. Весь класс ушел, оба звена. Потому что Бориса Панченкова от нас забрали, а мы на нового вожатого, Васю Кузовлева, первое время и смотреть не хотели. Да когда это было - месяц назад! - мы с тех пор помирились с Кузовлевым!.. - Здоровые выросли, а сознания ни на грош, - даже и не сердится, а вот просто так говорит Плахов. - В отряде не работаете. Кузовлев, работают они у тебя? - Как сказать, - нерешительно отвечает Кузовлев: он в работу старших звеньев не очень вникает, ему бы с младшими управиться. -Попросишь - не откажут. Да они ничего ребята, активные... - А я бы не так, я бы о каждом персонально вопрос решал, - говорит Плахов и недобро прищуривается. - Я бы разобрался, откуда они идут в отряд, настроения эти. - Так что ты хочешь, Виктор? - недоумевает Соня. - Ты приказал: давай сюда всех, кого найдешь, - я и привела... - А я тебе ничего не приказывал, - отвечает Плахов все с той же прищуркой. - Выбирай, между прочим, выражения. Привела - и хорошо, что привела, подождут за дверью. Веди, веди собрание, приучайся. Вы тут у себя хозяева, - я, что ли?.. - Ребята, - говорит Соня и смотрит умоляюще, - вы постойте за дверью, хорошо? А ты, Гайкович, останься. - Почему - он? - сразу же настораживается Плахов. - А кто же? - Ну ладно, ладно. Женька, Костя и Маришка вышли. Маришка тут же приникла к дверям. - Опять социальное происхождение! - испуганно зашептала она. - Плахов говорит: гнать надо из пионеров за саботаж. - Да какой саботаж! - возмутилась Женька. - Спрашивают, сколько газет выпустили. - Много. - И Володька говорит: много. Он говорит: двенадцать штук. - Хватил! Или сколько?.. - Что думает делать после школы? - Ничего он не думает. - Думает. Он говорит: отдать все силы... - Трепло! Ничего он такого не думает. Я знаю. Дверь распахнулась. Вылетел Володька, капельки пота блестели у него на верхней губе. Испуганно кивнул Женьке: - Тебя. - А тебе что сделали? - Выговор вынесли. - За что - за то, что ты в шашки остался играть? Почему тебе одному? - Женя, иди, - позвала из-за двери Соня. На Женьку сразу накинулись: - Социальное происхождение? И не ври, главное. - Последнее сказал Плахов и опять без всяких личных чувств, а вот просто так сказал. Женька обиделась: - Я никогда не вру. - Она правда не врет, - заступилась Соня. Сколько раз Женька свое социальное происхождение рассказывала! Тому же Плахову - третий, что ли, раз: мать - служащая, отец - тоже служащий, преподаватель... - Коммунисты? - Нет. - Почему? А Женька откуда знала, почему они не коммунисты? Потому что. Примерно так она и ответила. Плахов рассердился: - Знаешь, что за саботаж бывает? Выгоним из организации в два счета... - Выгоняйте. - И выгоним. - Выгоняйте. Саботаж! Я и не знаю, какой такой саботаж. Как раньше работала, так и работаю, в самом-то деле. - Разговорчивая больно. - Вовсе нет. - Бузотерка она, - сказал Вася Кузовлев. - Вася - удивилась Женька. - Вася, ты же нас не знаешь совсем. Просто я вожусь много. А что - нельзя возиться? Мне даже странно, что так вопрос ставится - "быть или не быть?". - Это Женька очень кстати Шекспира вспомнила. И Соня Шекспира вспомнила. Соня очень нехорошо улыбнулась: вспомнила, что ребята зовут ее "Полонием". Полоний и есть - молчит!.. Уж Соня-то знает, какая Женька пионерка!.. - Можно, я скажу? - поднял руку Остоженский.- Семину, конечно, исключать нельзя. - Ну, дай, дай нам ее характеристику. - согласился Плахов. - Меерсон, ты все-таки веди собрание. - Говори, Игорь. - Нельзя ее исключать. Прежде всего - Женя хороший человек... Ребята смущенно засмеялись. Игорь молодец был, никаких этих слов не боялся, - "хороший человек"!.. - Закидаемся - таких исключать. Она активная. - Не в ту сторону, - тихо отозвалась Соня. - Ты что говоришь? - Ничего, я так. - Ни от какой работы никогда не отказывается. - Так что ты предлагаешь? - это опять Плахов. - Учти: активная, - значит, и спрос больше... - Выговор, как и Гайковичу. - Мало. Если активная - мало. Правильно тут Меерсон, принципиально выступила: активная - не в ту сторону... Вы мне эту обезличку-уравниловку бросьте... - Предлагаю строгий выговор, - сказала Соня. - Гайкович - новый человек, а Женю мы давно знаем - с самой нулевки. - С предупреждением, - подсказал Плахов. - Надо ее предупредить, чтоб работала. - Надо. - Голосуй: кто за строгий выговор с предупреждением... - Кто за строгий выговор с предупреждением? - дисциплинированно повторила Соня. Проголосовали. Не сразу и не слишком охотно, но подняли руку все. Женька посмотрела на товарищей долгим взглядом, где и недоумение было, и обида, и вызов даже, - потом спросила: - А за что? За то, что я в шашки осталась играть? Ребята, правда. - Ничего не понимает, - удовлетворенно сказал Плахов. - Правильно проголосовали. Женька вышла. - Виктор, - сказала Соня, - может, не стоит Вяземскую звать? Она очень хорошая девочка, ни при чем она... - Что значит "ни при чем"? Вынесем выговор, будет работать... - Работает она!.. Пришлось звать и Маришку. Маришка стояла, опустив ресницы, с видом такой неизбывной вины, такой обреченности, что Плахов заметно смягчился. - Ну, обрисуй нам свое социальное положение, - примирительно сказал он. В общих чертах, так сказать. - Служащая. То есть это папа служащий. - А мать? - Мама - дома. - Ясно. Как же ты, Мариночка, дошла до этого - балуешься, не работаешь?.. Маришка молчала. - Учишься - как? - Так себе. - Очень нехорошо, - Плахов как-то заскучал даже. - Скажешь что-нибудь? - А что сказать? - Все понятно. Предлагаю выговор, что долго тянуть! Меерсон, веди собрание... - А за что ей выговор? - Ну, я не понимаю вас!.. Это уж Соня зря вступилась. Маришку она любила и дралась за нее, можно сказать, как лев. Но собравшимся было ясно одно: если уж Гайковичу выговор, а Семиной вовсе - строгий выговор ни за что, - ясно, что и Вяземской выговора не избежать, несправедливо иначе. - Следующий! - возгласил Плахов, и Игорь, который не очень уже и слушал все, что касалось Маришки, - Игорь почувствовал, что больше всего сейчас хотел бы оказаться за тридевять земель от этого места. Не хотел он во всем этом участвовать! Вошел Костя. - Филиппов? - сразу же переспросил его Плахов: Костю он видел впервые. Булки, я слышал, филипповские были, калачи. К тебе это имеет отношение? Костя нагнул голову. - Костя, скажи, - испуганно прошептала Соня: сроду она не слышала ни о каких булках. И ребята насторожились: ни о каких филипповских булках они никогда не слышали. - Деда твоего торговля? Отца? Костя молчал. - Ты с отцом живешь? - С теткой. - А тетка - кто? - Рабочая. - Ясно. Ты почему не сказал, что отец у тебя - тот самый Филиппов? - Это - не тот. - А какой же? - Это родственник. Дальний. - А отец что делал? - Костя молчал. - Торговал? Ну, торговал? - Ерундой какой-то. На Сухаревке. - Теперь "ерундой"! Торговал отец? - Торговал. - А ты сказал об этом, когда в славные пионерские ряды вступал? Сказал? - Я с теткой жил. - Все равно! Взгляды у тебя не теткины, врешь... Ишка не выдержал: - У него советские взгляды! - Ну, скажи, скажи что-нибудь. Скажи, какой он человек - плохой, хороший? Вы, я смотрю, специалисты тут.. Советские взгляды!.. Совсем бдительность потеряли - словно не в Советской стране живете. Что молчите? - А что говорить? - Проморгали? Классового врага в своих рядах проморгали? - Он товарищ хороший, - робко напомнила Соня.- Мы бы по математике пропали без него, это он нас тянет... - Замаскировался, понятно. - Но он действительно хороший товарищ, - это Игорь сказал. - Мы его много лет знаем, никакой он не враг... Все это Игорь говорил не очень охотно. Потому что чувствовал: в руках у Плахова козырь и против этого козыря не сделаешь ничего. Такая игра. Плахов эту игру знает, да и Игорь знает тоже. Бесполезно, тому же Косте напортишь, сделаешь всю эту историю значительней, крупнее. - Ладно, - прибавил он. - Все ясно. Голосуйте. Он и не поднимая глаз видел: все смотрят на него сейчас испуганно, удивленно. Надеялись на него! Ничего не объяснишь никому, такое дело. - Только я воздержусь, - предупредил он. Может, только для того и сказал это, чтобы другим легче стало. - Воздержусь я. Это и ребята скажут: мы с Филипповым - друзья. Плахов изо всех сил хлопнул кулаком по столу: - Да вы что тут, с ума, что ли, сошли? Друзья!.. Что тебе дороже - дружба или комсомольский билет?.. Люди от отцов, понимаешь, отрекаются. - А при чем здесь мой комсомольский билет? - холодно осведомился Игорь. Знаешь, Виктор, ты тоже... Плахов промолчал. "Выдержка, выдержка, - подумал он. - Молодые еще, такое дело..." Примирительно буркнул: - Ладно, моя недоработка. Меерсон, веди собрание, заснула? - Есть предложение - исключить Филиппова, - сказала Соня. - А за что? - Виктор, как мог, продолжал взывать к их неоперившемуся сознанию. - За сокрытие социального происхождения - так? - Так. Ты уж по всей форме говори: за злостное сокрытие социального происхождения из славных пионерских рядов... Соня промолчала. Потом сказала принужденно: - Голосую. Кто за то, чтоб исключить Филиппова? Флоренция, голосуешь? Флорентинов медленно поднял руку: если уж Гайковичу и Вяземской выговор, если Семиной строгий выговор ни за что ни про что... - Ленчик, ты? Иша, ты голосуешь? - Воздерживаюсь. - Один воздержался. Единогласно. Можешь идти, Филиппов. Костя, побледнев, стал срывать с себя пионерский галстук. Никто на него не смотрел, один Плахов. Плахов сказал задумчиво: - Будем сейчас о бдительности говорить. Моя, моя недоработочка, признаюсь... - До свиданья, - ненужно сказал Костя.