Алексей Плещеев - Стихотворения и проза

Капиталист одевался крайне прилично. Сюртук у него всегда был новенький, не затасканный, сапоги отлично вычищенные, на руках блестело множество перстней. Целая связка сердоликовых печаток болталась на его довольно круглом брюшке, свидетельствовавшем, что ящик пошел впрок и что никакие болезни века не тревожили почтенного Геронтия Петровича. Впрочем, он тоже подчас был непрочь потолковать о благонамеренности и до глубины души возмущался, если слышал, что какой-нибудь чиновник взял с просителя благодарность или лекарь в рекрутском присутствии, искусно запустив руку в рот здоровому парню, как будто пробуя его челюсти, находил там совершенно нечаянно золотой и потом, обращаясь к приемщику, говорил: "не годится…"

Василий Степанович недолюбливал Подгонялова, не зная, впрочем, и сам, по какой причине. Так, просто не лежало сердце. Но Геронтий Петрович был так вежлив, так предупредителен к казначею, так обязательно предлагал ему разные услуги, то тарантасик прокатиться за город, то пару зайцев, затравленных на последней охоте, то дыню для Маши, что Василий Степанович поневоле старался подавить в себе неприязненное чувство к капиталисту. Притом же было еще одно обстоятельство, побуждавшее казначея платить Геронтию Петровичу за его обязательность тем же и отчасти смягчавшее дурное впечатление, которое всегда производила на душу старика сладкая мина капиталиста. Господин Тупицын, в распоряжении которого состояло все существо Василия Степановича, не только принимал к себе Подгонялова по воскресным и табельным дням и чувствительно жал ему при всей бобровской публике руку, но даже и запросто приглашал его на чашку чаю, а губернатор так ни с кем так охотно не садился играть в карты, как с Геронтием Петровичем.

"Ведь не стали бы с дурным человеком такие особы дружбу вести, — думал про себя Василий Степанович: — а что у меня к нему сердце не лежит, так еще этого ему в укор поставить нельзя. Что я за колдун такой, чтобы человека насквозь видеть".

Что же касается до толков об ящике, то Василий Степанович решительно не хотел им верить, зная, что не найдется в мире ни одного существа, про которое бы злые языки дурно не говорили. А на всех и сам бог не угодит.

— Многоуважаемому Василию Степанычу мое душевное почтение, — произнес капиталист еще на пороге гостиной, весьма ловко сунув подмышку свой бобровый картуз, дабы иметь возможность протянуть обе руки хозяину.

— Милости просим, Геронтий Петрович, милости просим, прошу садиться.

— Сядем-с, — отвечал Подгонялов, опускаясь в кресло и искоса поглядывая на дверь, куда скрылась Маша. Он вынул из заднего кармана фуляр с изображением поезда по железной дороге и отер им свое чело.

— Изволили, кажется, в соборе литургию слушать-сe — спросил он казначея.

— Да-с, Геронтий Петрович, был-с; а вас, кажется, не было, или не досмотрел я…

— Нет-с, я в своем приходе, у Симеона Столпника; там, знаете, попросторнее, а в соборе-то уж очень тесно, потеешь, потеешь, потом рубашку хоть выжми: какая уж тут молитва, прости господи!

— Это точно что так-с, справедливо изволите говорить, жарконько… Я потому более в соборе, знаете, что благолепие такое, величие… ну, и поют архиерейские певчие отменно, словно ангельский клир.

— Преосвященный служилe

— Как же-с, преосвященный. Ведь нынче табель, разве забыть изволилиe

— Да! Так… так… Ну, а Марья Васильевна не были, видно пропочивалиe

— Она к заутрене, Геронтий Петрович, ходила. Нет, она у меня, благодаря господа, не лентяйка, нет. В страхе божием воспитана и в будни так даже иной раз ходит.

— Именно, примерная девица. Можно в образец поставить. Ведь вот подумаешь, Василий Степаныч, дома воспитание Марья Васильевна получили, и средства-то ваши не то чтобы бог знает какие… а ведь почище нынешних-то модниц, что в пансионах образовываются, вышли-с. Вот оно что значит, как душой-то кого господь бог голубиною одарит. Да и глаз-то родительский много значит; нет, кто что ни говори о нынешнем воспитании, а родительский глаз — великое дело. Ну что проку, что по-французски научат, когда тут-то главного нет. (Капиталист показал на сердце.) По-моему, всего важнее нравственность; это первая и святая вещь.

Геронтий Петрович вздохнул, и глаза его заслезили. У Василия Степановича тоже просияла физиономия от похвалы его Маше.

— Не могу гневить бога, Геронтий Петрович, не могу роптать на дочь: послушная, кроткая, умница. Не потому, что я отец ее, так говорю, а и со стороны тоже, я думаю, вот хоть бы вы теперича похвалить изволили…

— Поверьте, мой почтеннейший, поверьте, что не я один, все одинаково о Марье Васильевне отзываются, все в образец благонравия их поставляют. Я не льстец бездушный, не кружева плету, не придворный какой человек, сами знаете, трудами копейку нажил, но уж не могу умолчать. Добродетельная девица, одно слово. Нынче, Василий Степаныч, добродетель не уважается, — прибавил капиталист самым искренним, добродушным тоном: — нынче книги превыше всякой добродетели вознесли. Такой век пошел. Но мы с вами не так рассуждаем. Старого покроя люди. Ох, ох, ох! Что из этих из книг-то вычитают…

— Это действительно, Геронтий Петрович, что нынче не такая строгость, как в старину-с.

— Куда, почтеннейший! Вот хоть бы я теперь; холостой человек, не знаю сам, зачем на свете божьем маюсь; не знаю, кому и добытое честным трудом, в поте лица добытое, оставлю. Сирота как есть, ни роду, ни племени. (При этом глаза его не только заслезили, но и заморгали, и вся поза выразила величайшее смирение, пальцы, переплетясь, лежали на желудке, а голова склонилась набок.) Часто думаю себе: господи боже мой! Если б найти подругу, которая бы, так сказать, усладила путь жизни… Вот бы истинное-то было блаженство. Да нет; страшно все; такие девицы-то нынче пошли… всё мне не по сердцу, нет в них этого (он тихо покачал головой)… всё одни увеселения их прельщают.

— Что же, Геронтий Петрович, если благую мысль возымели, не все же одинаковы; есть и скромные девицы.

— Эх, милейшая душа! Где они, эти скромныеe Откровенно скажу, Марью Васильевну первую и единственную вижу…

— Вы уж слишком ее, Геронтий Петрович, изволите жаловать.

— Я слишкомe Нет, Василий Степаныч! Нет! И в писанин сказано — кесареви кесарево. Прямо, по откровенности, скажу; ведь у меня что на уме, то и на языке, не придворный человек, не политик. Прямо, прямо скажу, Василий Степаныч, что лучшей жены не желал бы, как перед богом.

Василий Степанович сидел молча и потупясь.

— Послушайте, глубокоуважаемый Василий Степаныч. Я, собственно, к вам в этом самом намерении и явился. Соблаговолите! Человек я, как вам небезызвестно, непьющий, состояньице кругленькое; не молод, конечно, да ведь это, смею думать, для такой благоразумной девицы служить препятствием не может. Не дряхлый же я старичишка опять какой-нибудь; благодаря бога еще в своих силах! Я, если можно так выразиться, к ним более отеческое чувство питаю… Это попрочнее будет, смею сказать, милейший Василий Степаныч, нежели теперича у какого-нибудь ферлакура кровь одна играет. А уж в каком Марья Васильевна будут удовольствии жить; я им все имущество свое предоставлю.

Казначей совсем смутился и, не зная что отвечать, сдувал со стола пыль, которой не было.

— Что же вы, дорогой Василий Степаныч, как на этот счет рассудитеe Может быть, в чувствах Марьи Васильевны сомневаетесь; так что жe Поговорите с ними. Я обожду, лишь бы в надежде быть.

— Конечно, Геронтий Петрович, — начал, заикаясь, казначей: — конечно, это честь вы нам изволите делать, какой мы и ожидать не смели-с; мы, конечно, люди маленькие, темные.

— И, полноте, милейший! и сам-то я не в парче взрос. В такой же люльке, как и вас, мамка качала, еще и похуже, пожалуй. Только, что взыскан господом.

— Это так-с, Геронтий Петрович, но все же, можно сказать, честь неожиданная. Только уж вы меня простите великодушно. Отцовское сердце, вы знаете, какое… Я не могу, Геронтий Петрович, видит бог, не могу принуждать Маши…

— Да кто же о принуждении и говорит, милый другe Вы только сообщите Марье Васильевне, что вы желаете этого. Оне, вероятно, и слова не скажут в противоречие воле родительской.

— Нет-с, Геронтий Петрович, как я теперь известен о том, что она другого любит…

— Другого-сe

— И как уже я и сам обязался…

— Вот как-с! (Глаза капиталиста замигали сильнее.) Так уж Марья Васильевна просватаны-сe За кого же это, позвольте осведомитьсяe

— За Шатрова, за Андрея Борисыча. Вот после Рождества и свадьба будет-с. Только письма от братца Андрей Борисыч дожидается.

— Гм! Опоздал, значит. Что делать! Только позвольте, Василий Степаныч, что же вы в этом браке видите такого особенно выгодногоe

— Да я за выгодой не гонюсь, Геронтий Петрович; где нам! Мы люди не бог весть какие. Была бы счастлива Маша. Благо нашелся человек хороший, понравился — и слава богу.