Булат Окуджава - Упраздненный театр
...Да, и вот Ванванч заглянул в папину комнату. Подошел к самому столу и вдруг увидел, что в папиных руках - револьвер! "Интересно?" - спросил папа. Ванванч кивнул и кончик языка высунул, благоговея. "Он настоящий?" спросил он шепотом. "Конечно, - сказал папа, - это дамский браунинг, видишь?.. Видишь, какой он маленький? Маленький, да удаленький, видишь? Шестизарядный, - папа и сам говорил по-мальчишьи, с придыханием, - ты видишь? Тут такая маленькая штучка - это предохранитель, видишь? Если его опустить, вот так, он будет стре-лять..." - "А если не опустить?.." - "А вот, - сказал папа с восхищением и нажал спусковой крючок. Щелчка не последовало, - хорош?" - "А зачем он тебе? - спросил Ванванч с дрожью. Войны-то ведь нет..." - "Ну, мало ли,- засмеялся папа снисходительно, - мы ведь окружены врагами... мало ли... - потом он вгляделся в лицо сына и сказал: - Смотри, не дотрагивайся, слышишь? Чтобы не случилось беды. Ты слышишь? Пожалуйста, я тебя очень прошу, очень прошу... никогда..." Он вложил браунинг в коричневую кобуру и спрятал в ящике стола. Потом Ванванч не раз видел, как папа демонстрировал браунинг кому-то из гостей, потом он даже сам, когда никого не было дома, проник в ящик стола и дотронулся до прохладной коричневой замши.
Кстати, предупреждая Ванванча, Шалико заглянул в карие глаза сына и вдруг удивился этому взгляду. В нем были напряженность, восхищение, даже восторг, но ничего, кроме этих детских эмоций. О чем он думал, этот десятилетний мальчик? Что его беспокоило? Придет ли такой день, думал Шалико в этот момент, когда он сможет выложить сыну свои радости и свои сомнения? Пока же ведь все на уровне игрушек... Этот маленький мальчик, влюбленный в Робинзона Крузо и в кавалерийский гений Семена Буденного, вот он стоит, затаив дыхание, еще не утаивая своего простодушия. "Мой сын", подумал Шалико.
Потом Ванванч незаметно выплыл из комнаты, и Шалико вспомнил недавний вечер, когда закачался на пороге вернувшийся из Тифлиса Вано Бероев, вошел, шумный, насмешливый, в обнимку с громоздким пакетом, из которого вывалились, позванивая, бутылки с кахетинским вином, головка маслянистой желтоватой гуды*, увядшая киндза, засохший лаваш, маринованный перец-цицака. Все забегали, засуетились. Запахло Тифлисом. Мария сунула лаваш в духовку, чтоб оживить его. Из комнаты доносился грохочущий голос. Ах, этот тридцатилетний холостяк с черным чубом, с плутовской улыбкой поднимающий стакан вина с удальством бывалого тамады и восклицающий, восклицающий с иронической многозначительностью, ну, просто нет спасения!.. Нет спасения, Вано, от твоих пронзительных прозрений, от твоего смеха, от всего этого, такого почти неуместного здесь, в уральской тайге, где мы сидим за столом с вытянутыми лицами, почти утратившие вкус к южному застолью, раздавленные заботами великого строительства, растерявшие навыки плавной, ленивой, празднолюбивой речи, отрывисто лающие друг на друга на каком-то угрожающем воляпюке...
* Овечий сыр.
"Ничего, ничего, - кричит Вано, расплескивая вино, - я вас вылечу, научу! Ашхен, сбрось маску! Сбрось!.. Ты такая красивая! У тебя такой Кукушка!.. Он еще умеет улыбаться!.. - внезапно он перешел на грузинский и сказал Шалико: - Что делать, Шалико? Здесь, наверное, такой климат, что все время руки дрожат..." Мария сказала ему по-армянски: "Ты много пьешь, Вано, оттого и дрожат..." - "Товарищи, - поморщилась Ашхен, - давайте говорить на языке Ленина..." Ванванч радостно проголосил: "Ура!", и Мария погладила его по голове. "Ну, ладно, - согласился Вано, переходя на русский... - Сейчас расскажу анекдот... Один Мегрелидзе проснулся утром и спрашивает жену: кто я? Она говорит: ты что, с ума сошел? Ты же Мегрелид-зе... А он спрашивает: а это что значит?.. Она говорит, плача: вайме, это же твое имя! Он говорит: ааа, а я думал, это профессия..."
Шалико хмыкнул. Ванванч задумался. Мария учтиво улыбалась. Ашхен сурово молчала. Потом спросила: "Он что, полный идиот был?.." - "Ашхен, улыбнись! Это же анекдот, - сказал Вано. - Так давайте выпьем за то... Ашхен, улыбнись... за то, чтобы быть людьми!.." "А анекдот все-таки дурацкий!.." - подумал Шалико.
Тифлисские ароматы вздымались над столом, кружили головы и не сочетались с сумеречными заоконными пейзажами, со всей этой развороченной глиной, повырубленной тайгой, с серыми лицами ударников и очередями за хлебом... "Скоро отменим карточки, - подумал Шалико, - какой скачок!"
А за столом царил веселый шалопай, напичканный анекдотами, легкомысленный, вальяжный, шокирующий своим хохотком и Ашхен, и Федора Крутова. Шалико спросил как-то главного инженера строительства Тамаркина о своем тифлисском протеже. "Феноменальный специалист, - вдохновенно отчеканил Тамаркин, - я доволен". - "Настоящий коммунист, еще бы", засмеялся Шалико. "Ну, это ваша прерогатива, - сказал Тамаркин, сверкнув очками, - я же имею в виду его профессиональные навыки..."
Вано был переполнен кахетинским. Он крикнул через стол: "Ашхен, прогуляемся по Головин-скому! А?.." Ванванч затопал ногами, предчувствуя очередную шутку. Шалико сказал сыну: "Кукушка, а не пора ли тебе спать?" "Да, да, - подтвердила ледяным голосом Ашхен, - завтра рабочий день". "Ну, хоть улыбнись!" - крикнул ей Вано. Ашхен осуждающе посмотре-ла на его раскрасневшееся лицо и вдруг улыбнулась. "Вах, - сказал Шалико, - вот это да!" Улыбка ее была мгновенна и так не соответствовала затейливым уральским обстоятельствам, но она смогла так величественно проявить красоту этой строгой молодой гражданки, выбравшей себе из многообразия женских склонностей самую безжалостную.
Женщины убрали со стола. Ванванч спал. Шалико заглянул на кухню. Там, уставившись неподвижным взглядом в черное окно, стоял Бероев и лениво жевал квашеную капусту. "Вано, - сказал Шалико, - ты слишком громко веселился... Наверное, тебе плохо?.."
- "Да, генацвале, - пробормотал Бероев, не оборачиваясь, - тебе как партийному вождю скажу... что-то не получается у меня на Урале: этот климат, эта глина под ногами, эти бараки, эти голодные глаза... Потом все спрашивают, когда социализм будет? Так спрашивают, будто хотят узнать, когда обеденный перерыв наступит!.. Я обещаю, обещаю... Что такое?!."
- "Возвращайся в Тифлис, - сказал Шалико насмешливо, - там сейчас самый разгар овощей и фруктов, и мачари* много..." Вано сказал: "В Тифлис нельзя: Лаврентий сожрет. Ты разве не знаешь?.. Между прочим, меня пригласили в Москву строить метрополитен... все-таки Москва..." - "Ага, сказал Шалико, - это, наверное, интересно... Москва!.."
* Молодое вино (груз.).
"Ашхен, - сказал он жене, когда они остались вдвоем, - Вано едет в Москву, будет строить метрополитен". - "Как?! - изумилась она. - Он что, с ума сошел? Полгода здесь проработал..." - "Не знаю, Урал его угнетает, это все вокруг угнетает, - сказал Шалико, - он хороший парень, ты ведь знаешь, но это все вокруг..." - "Эээ, - сказала Ашхен, подражая Сильвии,обыкновен-ный трус! Разве он большевик? А мне что, легко? Трус! Противно!.."
Шалико смотрел на свою красавицу, на ее полные, обиженно опущенные губы, которые она еще пыталась поджимать, словно боялась, что эта соблазнительная полнота позволит окружаю-щим усомниться в ее суровом и непреклонном отношении к происходящему. Конечно, не сладко, думал он, глядя на нее, как это все видимое не соответствует тем картинкам, которые рисовались в юности, думал он, но ведь движение продолжается. "Скоро карточки хлебные будем отменять, представляешь?" - сказал он Ашхен без энтузиазма. Главное, думал он, не поддаться соблазните-льному отчаянию. Глубже вдумываться не хотелось. Он усмехнулся и дотронулся ладонью до ее щеки... Как она вздрогнула! Как приникла к нему, зажмурившись! Как мгновенно расплавилось ее неодолимое железо...
...И вот уже укатил Вано Бероев и написал из Москвы, как он трудится на строительстве метрополитена, а Шалико в один из вечеров отправился по хлебным магазинам, чтобы присмот-реть, как идет подготовка к бескарточной торговле хлебом. Уже лежал снег. Он прихватил с собой Ванванча. В магазинах было людно и шумно, и ярко сияло электричество, но были приготовлены и свечи на случай его внезапного, привычного уже исчезновения. Грузчики разгружали машины и сани. Пахло горячим хлебом. Приход парторга повышал оживление. Все почему-то становились крикливее, что-то такое восклицали задорное, лихое: "Ничего, ничего!.. Вон оно как!.. Теперь уж пошло, пошло!.. Давай, давай!.." Ванванчу вручили мягкую горячую ватрушку. Папа сказал: "Надеюсь, к открытию магазина вы управитесь..." Все громко подтвердили это. Прошли еще по нескольким магазинам. Везде было то же самое. Шалико сильно волновался. Сын твердо ступал рядом. "Ну, мы с тобой хорошо поработали, да?" - спросил отец. Ванванч кивнул, но мысли его были далеко. Он шел и видел, как Нерсик бежит по тифлисскому дворику, утирая рукой нос, как Жоржетта ест на кухне коричневое печеное яблоко маленькой серебрянной ложечкой и еще наполняет ложечку и протягивает ему. Вкусно. Покойно. За окнами - зимний Арбат. Жоржетта в туманной дымке. Ни грусти, ни сожаления. А вот Нинка Сочилина - чуть четче. Мокрый нос. Слюнявая горбушка в руке. Валенки на босу ногу и хриплый смех. Четче, конечно, но тоже что-то искусственное в ее слипшихся волосах, и смеющийся большой рот словно нарисован. "Да ну тебя!.. Да ну тебя!.."
