Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
Но все таки Долли съ ужасомъ и отвращеніемъ представляла себѣ тѣ религіозныя утѣшенія и увѣщанія прощенія христіанскаго, которыя она будетъ слышать отъ золовки.
* № 24 (рук. № 103)
Цѣлый день этотъ, особенно занятой пріѣздомъ матери, разговорами съ ней,[629] Удашевъ совершенно неожиданно и не кстати въ серединѣ разговоровъ, постороннихъ мыслей вдругъ слышалъ нѣжный и густой голосъ, говорившій: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вмѣстѣ съ голосомъ и словами передъ воображеніемъ[630] Удашева являлись[631] глубокіе глаза и полный, крѣпкій станъ, и легкія, быстрыя граціозныя движенія, тщетно удерживаемая улыбка,[632] и онъ цѣлый день былъ какъ не свой, а потерянный. Какъ только онъ оставался одинъ, самъ съ собой, голосъ этотъ пѣлъ эти простыя слова, и[633] Удашеву становилось на душѣ радостно, и онъ улыбался чему то. Когда онъ задумывался о томъ, что бишь ему нынче дѣлать, что предстоитъ пріятнаго или тяжелаго въ этотъ день, онъ находилъ въ своей душѣ[634] воспоминаніе о Карениной, которую онъ видѣлъ одну минуту.
«Отчего же мнѣ не поѣхать къ[635] Облонскимъ?» вдругъ пришло ему въ голову въ серединѣ 3-го акта, въ самую торжественную минуту драмы.
Онъ всталъ и пошелъ черезъ ноги 1-го ряда.[636] Выйдя изъ театра, онъ взялъ извощика и поѣхалъ къ Облонскимъ. Но войдя въ сѣни, на него вдругъ нашелъ страхъ неловкости, сомнѣніе, чего онъ никогда еще въ жизни не испытывалъ. «Не поздно ли? Не странно ли будетъ, что я войду? Что сказать, если и войду? И зачѣмъ я пріѣхалъ?»
Увидавъ въ передней лакея Щербацкихъ, сомнѣніе его еще болѣе усилилось.[637] Онъ рѣшилъ, что не взойдетъ, и придумалъ предлогъ предполагаемаго обѣда. Онъ доставалъ бумажникъ, чтобы написать два слова Облонскому, когда вдругъ какая то странная сила потянула его взглядъ кверху, и онъ увидалъ[638] съ косами на головѣ легкимъ, граціознымъ шагомъ шедшую гдѣ то въ вышинѣ женщину. И это была она. Она наклонила голову.[639] Онъ понялъ, что войти къ Облонскимъ нельзя, что она можетъ быть недовольна, но онъ видѣлъ ее и, поговоривъ на лѣстницѣ съ Степаномъ Аркадьичемъ, онъ уѣхалъ домой.
[640]Когда онъ нынѣшній вечеръ ложился спать, онъ, какъ обыкновенно это послѣднее время, вспомнилъ о Кити Щербацкой и задалъ себѣ вопросъ, что же дѣлать; онъ услыхалъ только голосъ: «Я про своего, а ваша матушка про своего сына», и глаза, и наклонъ головы съ косами и съ выбившимися колечками на шеѣ, и дѣвичiй образъ съ таинственными глазами представились ему.
И вслѣдъ за этимъ вопросъ измѣнился. Вопросъ уже былъ не о томъ,[641] жениться или нѣтъ, но о томъ, чѣмъ онъ далъ поводъ думать, что онъ намѣренъ жениться.
[642]«Рѣшительно ничѣмъ, – отвѣчалъ онъ себѣ. – Я какъ будто предчувствовалъ это. Да, я ничѣмъ не связанъ, и это кончено».
Онъ говорилъ это себѣ, но чувствовалъ, что къ испытываемой имъ радости примѣшивалось невольно сознаніе какого то дурнаго поступка. Но такъ или иначе рѣшилъ онъ самъ [съ] собою.
«Я не могу больше ѣздить къ Щербацкимъ, и моя идилія кончена. И надо уѣхать отсюда. Ремонтъ приметъ Федченко все равно».
* № 25 (рук. № 14).
X.
У[643] однаго изъ главныхъ лицъ Москвы былъ большой балъ.[644] Танцовали въ большой залѣ.[645] Балъ былъ великолѣпенъ, но, какъ и всегда въ Москвѣ, бѣденъ мущинами.
Кити пріѣхала съ матерью рано и застала уже половину залъ полными, только что начинали танцовать. Въ толпѣ, но отдѣляясь отъ толпы не только для Кити, но и для постороннихъ, стоялъ Вронскій, очевидно ожидая и отдѣляясь отъ толпы не одной своей красивой наружностью, но и той особенной граціей и скромной свободой обращенія, которыя отличали его отъ всѣхъ.
Кити была въ голубомъ платьѣ съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ и если бы она не знала, что она хороша, она бы увѣрилась въ этомъ потому, какъ она встрѣчена была въ залахъ. Опять, какъ и въ тотъ день, какъ Левинъ видѣлъ ее на конькахъ, въ строгомъ и спокойномъ по складу своему лицѣ ея было красящее ее оживленіе, сдержанное волненіе, скрываемое рѣшительностью, которую бы можно назвать отчаянностью, если бы это настроеніе не было скрыто привычкой свѣтскаго приличія.
Съ самаго того вечера, въ который она отказала Левину, 8 дней она не видала больше Вронскаго. Даже въ обычный пріемный четвергъ онъ не былъ у нихъ. Но она знала, что онъ былъ въ городѣ, знала, что онъ будетъ на балѣ. Она знала это отъ Анны, которая ѣздила на другой день своего пріѣзда къ старухѣ Вронской и тамъ встрѣтила сына и разсказывала, что просидѣла тамъ болѣе часа[646] и что онъ будетъ на балѣ, потому что приглашалъ Анну танцовать съ нимъ.[647] Китти страшно было подумать о томъ, чтобы ея отношенія съ нимъ могли прекратиться именно тогда, когда она такъ рѣшительно отказала Левину. Это было хуже чѣмъ ужасно, это было глупо и смѣшно, и она еще не позволяла себѣ вѣрить этому. Должны были быть непонятными для нея причины, которыя помѣшали ему видѣть ее впродолженіи 8 дней. «Мать не желаетъ. Онъ дѣлаетъ окончательныя приготовленія», думала она и съ одинаковымъ страхомъ отгоняла и утѣшительныя и безнадежныя мысли. Балъ долженъ рѣшить все. Она увидитъ его, она танцуетъ съ нимъ 1-ю кадриль и, вѣроятно, мазурку, которую она рѣшила отдать ему. Глаза ея встрѣтились съ его глазами. «Да, онъ ждалъ меня!» подумала она, и, здороваясь съ хозяйкой и знакомыми, она ждала его и услыхала его шаги и увидала даже, не глядя на него, черную тѣнь его мундира. Онъ стоялъ подлѣ нее и напоминалъ о 1-й кадрили, къ которой уже оркестръ игралъ призывъ. Она спокойно положила свою прелестную формой обнаженную руку съ однимъ тонкимъ браслетомъ съ изумрудомъ, подаркомъ Степана Аркадьича, и счастливая голубая и нарядная пошла съ нимъ по скользкому паркету подъ яркимъ свѣтомъ свѣчей въ середину шумно устанавливавшихся паръ. Онъ говорилъ, какъ всегда, просто и спокойно. Объяснилъ дѣлами то, что не пріѣхалъ въ четвергъ, и Кити такъ хотѣлось вѣрить ему, что она не сомнѣвалась въ томъ, что прежнія ихъ отношенія нисколько не измѣнились. Даже разсѣянность, съ которой онъ отвѣчалъ на нѣкоторые вопросы, и взглядъ, обращаемый постоянно на входныя двери, не обратилъ на себя ея вниманія. Тѣже были его прекрасные, прямо и честно смотрѣвшіе наивные агатовые глаза, и тоже было ея чувство къ этимъ глазамъ, что она не допускала возможности, чтобы что нибудь измѣнилось; a вмѣстѣ съ тѣмъ какая то змѣя не переставая сосала ея сердце; она какъ будто предчувствовала большое несчастье, и волненье ея не утихало.
Въ то самое время какъ Вронскій, отведя ее къ толпѣ нетанцующихъ дамъ, кланяясь отходилъ отъ нея, въ залу вошла[648] Анна въ черномъ обшитомъ кружевами Долли (Кити узнала ихъ) бархатномъ платьѣ съ[649] лиловыми цвѣтами на головѣ.[650] Анна остановилась на мгновеніе у входа, спокойно отъискивая хозяйку своими странными отъ рѣсницъ, несвѣтящимися глазами. И увидавъ ее, слегка кланяясь знакомымъ, пошла къ ней своей легкой, какъ бы летящей походкой. Хозяинъ и хозяйка поспѣшили къ ней навстрѣчу.[651] Она улыбнулась своей добродушной свѣтлой улыбкой. Она подходила ужъ къ Кити, когда Корнилинъ [?], знаменитый церемонимейстеръ, дирижеръ баловъ, съ своимъ быстрымъ взглядомъ, оглядывающимъ свое хозяйство, увидалъ ее и подошелъ къ ней той особенной ловкой, свободной походкой, которой ходятъ только[652] дирижирующiе балами.
– Анна Аркадьевна, какъ я счастливъ, – сказалъ онъ, улыбаясь, наклоняясь и предлагая руку, – туръ вальса.
Она посмотрѣла, кому передать вѣеръ и, отдавъ[653] его съ улыбкой К[орнилину?], положила привычнымъ[654] и особеннымъ, ей одной свойственнымъ жестомъ руку на его плечо.
– Вы давно ли тутъ? A Лидія гдѣ? – спросила она его про его жену.
– Мы вчера пріѣхали, мы были на выставкѣ въ Вѣнѣ, теперь я ѣду въ деревню оброки собирать, – говорилъ онъ, продолжая вальсировать. – Да, – сказалъ онъ, – отдыхаешь, вальсируя съ вами, прелесть, précision.[655] А тутъ ни одной нѣтъ хорошей для вальса. Нечто маленькая Щербацкая.
– Да, мы съ вами уже спѣлись, – сказала Анна, напоминая, какъ часто они вальсировали на Петербургскихъ балахъ. – Отведите меня къ Лидіи, – сказала она.
Кор[нилинъ] сдѣлалъ еще туръ и прямо завальсиров[алъ], укорачивая шагъ и приговаривая «pardon, mesdames», прямо на народъ и прямо къ своей женѣ, которую хотѣла видѣть Анна. <Еще войдя на балъ, Анна невольно замѣтила Гагина, только что кончившаго вальсъ и[656] отводившаго хорошенькую свѣтлую, сіяющую голубую Кити къ матери. Глаза ихъ встрѣтились тогда же и, странно, Анна, столь привычная къ свѣту, ко всѣмъ возможнымъ положеніямъ, замѣтила, что глаза ихъ встрѣтились, и отвернулась, такъ что онъ не успѣлъ поклониться. Теперь, проходя черезъ толпу къ Лидіи Корсаковой, она еще, странно, не видѣла его, но чувствовала, что онъ шелъ за нею и смотрѣлъ на нее.> Едва она подошла къ красавицѣ Лидіи Корсаковой, прелестной брюнеткѣ съ чрезмѣрно открытыми плечами и руками, какъ Вронскій ужъ подошелъ и, низко кланяясь, сказалъ, что онъ пришелъ поклониться, такъ какъ не имѣлъ времени, и просить на тѣ танцы, которые она можетъ дать ему.[657]
