Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
При первой зорьке, усталые и просветленные тайнами своей близости, они засыпают рядышком; едва уснули, как вдруг совсем близко, у ворот дома, а может быть, прямо во дворе, грохнули два выстрела. Мелкой дрожью отозвалось стекло в оконной раме, и заскулила собака, точно выстрелили в нее, и заплакали со сна дети. Ошалелый крестьянин кидается в сенцы, хватает ручку тяжелого, наточенного топора, выходит на порог, а там уже никого нот. Все тихо, спокойно. Брезжит рассвет, дымятся росой огороды, и только у соседа все еще качается ветка вишни, задетая кем-то на бегу.
Поют перед рассветом петухи. Загрохотала далеко, в том конце деревни, телега, скрипнул в долине колодезный журавель. В сельсовете потушен свет. Окна широко открыты, из них валит махорочный дым бесконечных ночных совещаний. Стоя на пороге, человек поворачивается, кидает топор на свое место, глубоко вздыхает. Наступает новый день, и он думает, как бы получше начать его, но, строя всякие планы, он тем не менее знает, что ему, невыспавшемуся, ничего не удастся и, как только пригреет солнышко, опять все затянется туманом, опять все вокруг будет плыть, раздваиваться, и как ты там ни прикидывай - толку будет мало.
Поднятый меч повис над Сорокской степью. И она замерла, она превратилась в сплошное ожидание. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, но меч опустится, и эти теплые туманные дни казались последними каплями блаженства, которыми природа старалась усладить горечь грядущего. Теперь самое сложное заключалось в том, чтобы суметь выкрутиться. Невысыпающаяся степь дремала целыми днями, но за той дремотой скрывалась упорная работа крестьянской мысли. Вековая смекалка, и хитрость, и крестьянская изобретательность работали вовсю, и каждый следил краешком глаза за своими соседями, чтобы прикинуть, как самому следовало бы поступить.
К тому времени настала трудная пора составления списков.
Сельские Советы целыми ночами составляли их. Это было похоже на потоп, на нашествие. В каждой деревне были мобилизованы все имевшие более или менее сносные почерки; каждый клочок бумаги, каждый литр керосина брался на учет. Днем их почему-то не составляли, но с наступлением сумерек и до белого дня скрипели перья в сельсоветах. Людей вызывали для всевозможных уточнений, особенно много народу вызывали около полуночи и чуть позже, ближе к утру. Списки были самые разнообразные, и было их так много, что казалось, весь человеческий гений трудился над тем, чтобы разработать их. А из района шли все новые и новые формы. И что там только не фиксировалось - фамилия, имя и отчество, год рождения, классовая принадлежность, год рождения родни, ее местонахождение, и сколько у человека земли, и скота, и птицы, и на какую сумму он подписался на заем, и сколько во дворе кустов винограда, сколько плодоносящих деревьев, сколько хлеба, шерсти и яиц уже сдал государству, а сколько еще осталось сдать. Жизнь каждой деревни, каждой семьи, каждого человека была полна волнений, все трепетало и жило списками, потому что за этими формулами, за параграфами, наполненными цифрами, скрывалось совершенно другое - там была война, настоящая война, а вся эта писанина была затеяна лишь для того, чтобы выяснить, кто с кем, кто по какую линию фронта стоял.
Лето было засушливое, на полях хлеба выгорели, сельсоветы едва вывезли одну треть положенных поставок, и больше уже взять было неоткуда. А ночи стояли тревожные, и районы стали выдавать сельским Советам оружие. По десять-пятнадцать винтовок, по одному-два трофейных автомата. Патронов не выдавали, патронов было полно. Получив винтовки, сельские Советы начали создавать отряды. Парнишкам пятнаднати-шестнадцати лет, жаждавшим военных приключений, выдавали винтовки и справки на право ношения оружия. Едва получив оружие, эти подростки тут же бежали в поле собирать патроны, и теперь уже не только по ночам, но и белым днем то тут, то там щелкали выстрелы.
Из районов начали приезжать офицеры. Приезжали тучные, хмурые, замученные канцелярской работой военкоматчики. Позванивая медалями, они доставали из своих планшетов по-военному обстоятельную карту района, разрисованную разноцветными карандашами. И может, потому, что на эти карты было занесено решительно все, вплоть до заброшенного колодца в поле, а может, потому, что в этих разноцветных знаках никто ничего не смыслил, ужас охватывал местные власти - видать, и вправду быть войне.
Приезжали молоденькие лейтенанты милиции, едва получившие звания. Они собирали стрелков где-нибудь в овражке за деревней, обучали их элементарным правилам обращения с оружием, хвастали собственным начищенным пистолетом и, конфисковав у какой-нибудь старушки самогонный аппарат, уезжали. Не успевает улечься пыль после их отъезда, а в кабинете председателя уже сидит сонный и хмурый офицер. Никто не знал, когда, на чем, какой дорогой он приехал, не знали, когда, на чем, какой дорогой уедет.
- Доложите обстановку.
Ему рассказывали все как на духу: и то, что было на самом деле, и то, что, может, было, а может, и не было, и то, чего наверняка не было, но о чем по деревне шли разговоры. Он слушал молча, глядя в пол, сопел, изредка краешком глаза поглядывая на активистов, точно все они были связаны с лесными бандами и нарочно его заманили сюда. Он им не верил и не скрывал своих чувств.
- Составьте мне новые списки.
Председатель бросал в бой все силы, все ресурсы, но оказывалось, что вся эта работа впустую: списки никому не нужны, офицера уже нет в деревне. Волнение с каждым днем нарастало, приготовления к большой войне шли полным ходом, и единственные, кто не поддавался этой всеобщей тревоге, были, как ни странно, только что демобилизованные из армии. Сдав старшине оружие и боеприпасы, стосковавшиеся по своим семьям, по своим родным полям, они приезжали умиротворенные, и вся эта возня казалась им детской забавой. Но проходил день, два, три, и какими-то непостижимыми путями эта тревога начинала добираться и до них.
Мирча вернулся как раз тогда, когда ожидалось со дня на день большое сражение. Говорили, что не сегодня, так завтра выйдут из лесу банды, и по ночам устраивались засады. Сельские Советы были полны военными, и по ночам не разрешали зажигать в домах свет. У Мирчи, правда, в первый вечер его возвращения горела керосиновая лампа, и им никто ничего не говорил. Он был гость, ему нужно было дать отдохнуть с дороги, но покоя не было во всей степи, и его не могло быть и в доме Мирчи. С первой же ночи почувствовав эту всеобщую тревогу, он тоже начал просыпаться. Сначала он не понимал, что именно его будит, потом сообразил - он просыпался оттого, что Нуца бодрствовала рядом.
- Ты чего не спишь?
Она в ответ еле шевелила губами:
- Ты тоже слышал?
- Что?
- Выстрелили.
- Ну так что же?
- Страшно как-то.
И вот он тоже начал сладко, на ходу подремывать белым днем, в глазах предметы начали двоиться, размножаться до бесконечности, а недельку спустя он обнаружил у изголовья старой кровати заржавленный австрийский штык, который много лет валялся без надобности на чердаке и который Нуца почему-то достала оттуда. Он ее спросил, зачем она вооружается.
- Ты разве не видишь, что тут у нас творится? - сказала она. - В лесу полно банд, говорят - не сегодня-завтра нападут.
Мирча засмеялся - он представил себе Нуцу, вооруженную этим штыком и участвующую в битве, но ей это не казалось смешным.
- И напрасно ты гогочешь, - сказала она. - Были другие, похрабрее, а теперь вот ходят да помалкивают. А те, у кого земля под самым лесом, так боятся собрать урожай. У кого подсолнух, так чуть не плачут - подсолнух весь осыпается, а вывозить боятся.
- Послушай, - сказал он, - что ты несешь? У нас ведь тоже подсолнух под лесом. И ты ничего, собрала.
Она ответила тихо:
- Пропадет и наш. Хоть я его и сняла с корня, ну так что? Часть заплесневеет, часть мыши растащат.
- Ну нет, - сказал Мирча, - они себе как хотят, а подсолнух мы соберем и вывезем.
Это говорил сержант Красной Армии, кавалер ордена Славы.
- Ты с ума сошел! - прошептала Нуца, но он ее уже не слушал, он начал готовиться, чтобы на следующий же день начать вывозку подсолнуха.
И все-таки это очень красиво - молодая чета, огромное, наполовину убранное поле, теплый осенний день и тысячи снопов подсолнуха, лежащих плашмя на земле в ожидании своего удивительного путешествия в деревню. Работа началась. Нуца, по своей врожденной бабьей доброте, выбирает наиболее скромные и неказистые снопы, те, которым и в голову не могло прийти, что настал их черед, нарочно обходя важные и заносчивые. Мирча, стоя на телеге, складывает их. Работают ловко, хватко. Они не сговаривались заранее, какой труд на чью долю достанется: они знают от дедов и прадедов, кому что нужно делать, когда наступит пора вывозки подсолнечника. Все их движения продуманы и разработаны за много столетий до их рождения, и они подчинились этой унаследованной мудрости - Нуца носит снопы, Мирча их укладывает, а лошади, запутавшись в сбруе, плетутся от былинки к былинке, норовя опрокинуть навзничь своего хозяина.
