Птица, летящая к небу - Наталия Михайловна Терентьева
– Не успела.
– Вот и ладненько! Вот и молодец! Кристюша вообще у меня такая хорошая девочка, несчастная, хорошая, а хороших и несчастных Бог всех любит и награждает… – Мама, приговаривая, искала что-то, хмурилась и оглядывалась. – Так, а где здесь была тысяча рублей? Я только что вроде видела… Ирка! Ну-ка, показывай карманы!
Я обратила внимание, что мама стала разговаривать с тетей Ирой, как со своим третьим ребенком, а тетя Ира – отвечать ей, как ребенок. Вот и сейчас она сказала: «Не-а!» и показала язык и еще вдобавок фигу. А мама ударила с размаху по этой фиге. Тогда тетя Ира достала из кармана тысячу рублей и сказала:
– Ну и пожалуйста! Я думала, это моя тыща.
– Откуда у тебя тыща? Если ты с первого дня у меня деньги клянчишь! – вздохнула мама. – И вообще, знаешь, я из-за тебя в три раза больше теперь грешу.
– Так ты же каяться идешь! – засмеялась тетя Ира. – Греши и кайся! Вот как тебе хорошо!
– Ага. Не за всё Бог сразу прощает.
– За меня сразу простит! – уверенно объявила тетя Ира.
– Это почему еще? – прищурилась мама.
– Я безвинно пострадала.
– От кого? – усмехнулась мама. – Ой, Ирка, как ты меня отвлекаешь… Дай с мыслями собраться… А ты спи! – бросила она папе, который вертелся-вертелся на диване и все-таки открыл глаза и даже сел. – Тебе еще часа два можно спать. У тебя сегодня выходной.
– Ага… А вы куда? – сонно спросил папа, подбивая себе подушку поудобнее и укладываясь обратно. – В гости к Богу?
– Тьфу на тебя! – засмеялась мама. – Давай, Кристинка, побежали! Ты ж медленно теперь ходишь, надо успеть до литургии, нас как немощных батюшка примет пораньше. Хочу потом постоять на службе, уже спокойно, с грехами отпущенными. Тетрадку свою покажи, что записала, какие грехи? Где тетрадка?
Я знала, что давным-давно ничего в эту тетрадку, где должна записывать все свои грехи по группам, не писала. Но если сказать это маме, она заведется. Потому что это моя обязанность. Я сходила в комнату, вернулась обратно.
– Она, кажется, завалилась за Вовино кресло.
– Мммм… ну ладно, пусть спит, а то он вчера что-то так долго не спал… думку думал, наверное… – Мама засмеялась. Мама так сильно любит Вову! Причем какого-то другого, придуманного Вову, который лежит по ночам, смотрит в окно и думает «думку».
Я никогда не скажу маме, что́ Вова смотрит по ночам, когда не играет, и не потому, что мне жалко маму. Я, кстати, не знаю, сильно ли расстроится мама. Просто мы с Вовой друг друга не сдаем никогда. Он знает, что я не расскажу родителям его тайны, те, о которых случайно узнаю, а я уверена, что он не сдаст меня. Хотя он, конечно, самого важного обо мне сейчас не знает. И не узнает никогда.
– Ирка! – Мама обернулась в дверях на тетю Иру, которая, думая, что мы уже ушли, спустила пижамные штаны и озабоченно ковыряла воспалившуюся татушку на бедре, извернувшись назад и пытаясь рассмотреть ее. Мы с мамой видели это в зеркале. Я засмеялась, мама рассерженно фыркнула. – Слушай меня внимательно: если к моему приходу с работы ты не найдешь себе временную работу, хоть кем, хоть курьером, хоть фасовщицей, я холодильник закрою на замок и ключ спрячу. Я уже замок купила, Саша приделает его. Ясно?
– Угу… – Тетя Ира явно успела разобраться в мамином характере, вспыльчивом и добром. И нисколько ее не боялась. – Да ты не волнуйся! Я на вермишели и сухарях проживу! Я, знаешь, когда Лёха-то все деньги у меня стырил, так три дня ничего не ела. А потом одной перловкой неделю питалась. Да-да! И ни грамма даже не похудела! Не веришь?
Мама, сжав губы, хлопнула дверью. Конечно, ей ведь надо всех простить перед исповедью. А не злиться на тетю Иру. Всех простить, за всё вообще, собрать все свои грехи, ни в коем случае не обвинять в этих грехах другого человека или обстоятельства, только самого себя. И идти на исповедь. Это я наизусть давно выучила. Как и тот реестр грехов, куда надо умудриться вписать какой-нибудь свой грешок или огромный грех. Восемь пунктов, которым должны соответствовать твои грешные мысли или действия.
– Давай начинай. Покажем им, как надо готовиться к исповеди!
Я знаю этих маминых «их», в сравнении с которыми мы просто праведники или даже ангелы. Потому что «они» не знают ничего – ни как правильно кланяться, ни как обращаться к батюшке, не отличают священников от церковных служек и уж тем более не умеют правильно сгруппировать свои грехи. А мы умеем. Мама и я.
Я взглянула на маму сбоку. Интересно, когда она была молодой, и еще не было меня и Вовы, и она не ходила в церковь и не была такой правильной и так отлично не разбиралась во всем церковном распорядке жизни, она так же любила папу, как я Лелуша? Так же не могла без него жить, так же весь день вспоминала, как он ее целует, так же ждала встречи и… Почему-то от этих мыслей у меня испортилось настроение. Неприятно думать о родителях в таком качестве. Неприятно и стыдно. Мысли удалось остановить, но настроение не вернулось. Может быть, потому что мама теребила меня, заставляя группировать мои греховные дела и помыслы по пунктам.
– Так, давай, что так долго думать? Сказать за тебя, что ли?
– Не надо.
– Тогда начинай. Чревоугодие. Ела тайком скоромное?
Я ела – откусывала у Норы Иванян бутерброд с колбасой, ела вместе с Лелушем вяленую баранину и холодные манты и еще быстро доела Вовино вареное яйцо, которое он терпеть не может, но мама варит ему каждый день, потому что Вова лысеет (так кажется маме), а в яйце – какой-то витамин для лысеющих мужчин.
Но говорить маме я этого не стала, потому что я знаю, что наесться скоромного в пост – это самый главный грех для мамы, и она мне давно объяснила почему. Потому что от тщеславия или ярости удержаться труднее, ведь плохие слова и крик – внутри нас. А яйцо с майонезом или баранина – снаружи. И можно просто сжать
