Ложь от первого лица - Гайл Харэвен
— Это Марк, он работает с Барнетом в университете, Эвелин — его жена и прекрасный человек. Это Айрис, а Марту ты, конечно, помнишь, она приходила в нашу квартиру в Тальпиот.
Один за другим, оставив на кухне алюминиевые подносы, они подходили пожать нам руки и спросить, как поживает Иерусалим. Потом окружили нас, лучась улыбками, потому что Бог любит евреев, потому что мы приехали из святого города, и потому что я сестра дорогой Элишевы: я героическая сестра, которая так преданно заботилась о ней после трагедии.
За все это они так признательны нам, что в воздухе сгустились пары любви, и напряженные мышцы готовы расслабиться, как в сауне.
— Я помню твой особенный чай, — сказала Марта и погладила меня по плечу.
Мама Барнета привела Сару. Неся перед собой высокий шоколадный торт, маленькая красавица вежливо и ничуть не смущаясь приветствовала тетю и дядю, и, когда отец взял у нее из рук торт, малышка подошла поближе, с серьезным видом ловя каждое наше слово.
Я подумала, что наш Нимрод, который прекрасно ладит с детьми, сразу же влюбился бы в свою кузину. Хорошо, что Атланта далеко отсюда — у него не будет случая в нее влюбиться. Малыши понимают то, что их родителям не хотелось бы, чтобы они понимали. Эта девочка ничего не пропускает, кто знает, что она могла услышать от родителей, и что может сорваться с её языка, даже если она сама не поймет, что сказала.
Своим детям я годами скармливала довольно стройную версию того, что называлось «наша трагедия» — истории тяжелой, но без опасной дозы яда. История, с которой можно мириться. Мир, в котором можно жить, это как обед и душ — основная обязанность матери по отношению к детям, то, что здоровый инстинкт сам собой стремится им обеспечить.
Атланта далеко, и ни одна невинно произнесенная фраза не достигнет ушей моего сына, не достигнет, не проникнет и не возмутит его спокойствия.
Пришли новые гости: один из братьев Барнета, высокий с впалыми щеками, совсем на него не похожий, сын другого брата и еще кто-то, и еще… Женщины, не дожидаясь указаний, организовали буфет. В общем шуме я различила голос мужа, говорящего о политике, и увидела, что люди сгрудились вокруг него и кивают с такой искренней озабоченностью, которая плохо вяжется с салонной беседой.
Убедившись, что все гости вооружились тарелками, мой зять попросил свою маму произнести благословение, и снова Бог был возблагодарен за пищу и за «самых дорогих наших гостей. Мы все знаем, как Элишева и Барнет мечтали с ними встретиться».
Позже она подошла ко мне. Миссис Дэйвис, крепкая женщина с морщинистым лицом, седые волосы стянуты в деловой хвост совсем не деловой бархатной резинкой, грязноватой даже, — она тоже неуклюже погладила меня по плечу. И тут же, без предисловий, сказала:
— Твоя сестра настоящее сокровище. Она уже рассказала тебе, что в прошлое воскресенье согласилась почитать нам Библию на иврите? Мы понимали, что она стесняется, и не хотели настаивать, но все мы так рады, что она преодолела смущение: послушать псалмы на иврите — такое не забывается! Я хочу, чтоб ты знала, как мы все её любим, и как мы ценим твою заботу о ней. У меня верный глаз — я вижу, что ты человек особенный.
Еще один панегирик моей преданности и силе. Я не знала, как реагировать на этот миф, автором которого, без сомнения, была моя сестра; сестра, которой и в голову не приходило — в этом тоже нет сомнения — что она приукрашивает действительность.
Выпалив, что Элишева всегда была замечательной, а я ничего такого не сделала, я тут же почувствовала отвращение. По взволнованному лицу миссис Дэйвис видно было, что мой автоматический ответ был принят ею как свидетельство моей скромности. Мой отец был мастером таких ужимок и жестов смирения.
— Еще хочу поблагодарить тебя за то, как ты приняла моего Барнета, — продолжала она расточать мне похвалы. — Он рассказывал, какое понимание ты проявила, когда вы только познакомились в Иерусалиме.
— Это было не трудно. У вас прекрасный сын, — промямлила я. А что еще я могла сказать?
Она согласилась, что Барнет, конечно, хороший, но не каждый сумел бы это увидеть тогда, когда он переживал кризис.
— Спасибо тебе за твою беспристрастность и расположенность к нему. В том состоянии, в котором Барнет тогда находился, нелегко было увидеть, каков мой сын на самом деле, — она понизила голос почти до шепота, который прогремел в моих ушах громче крика: — Других на твоем месте волновал бы еще и вопрос наследственности. Надеюсь, ты спокойна на этот счет. Тебя наверняка проинформировали, что у нас в семье не было ни одного случая шизофрении, ни с моей стороны, ни со стороны покойного мужа.
Интересно, что сказала бы конезаводчица, узнай она, что наша наследственность отягощена суицидом и сексуальным насилием.
В каком-то диком порыве я чуть было не рассказала ей всю правду о нас, чтобы только увидеть ее реакцию. Вместо этого я сказала:
— Барнет человек особенный. — От этой американской банальности у меня во рту возник привкус пародии, и я почувствовала укол вины. Миссис Дэйвис была добра к моей сестре, какое право я имею над ней насмехаться? Я не хотела насмехаться над ней даже про себя.
Насколько я могла судить, миссис Дэйвис знала об изнасиловании примерно то же, что я рассказала своим свекру и свекрови. Только в отличие от нашей семьи, в белом деревянном домике этот кошмар был одним из рядовых событий: родился жеребенок, выросла кукуруза, зима запаздывает, один из наших паломников сошел с ума в Иерусалиме, а его жена, которую он привез оттуда, — жертва изнасилования.
К этому моменту я уже поняла, что не только свекровь, но и все присутствующие знают всё о госпитализации Барнета и кое-что о том, что пережила моя сестра. Это преподносилось наряду с «израильским салатом», который Элишева приготовила в нашу честь, а объяснение этому я получила только на следующий день, когда мы гуляли в парке.
Разумеется, Элишева никому не рассказывала подробностей, но все присутствующие знали, что она «пережила сексуальное насилие», и вся община слышала о крахе ее семьи, и о том, каким чудесным образом Всевышний послал ей суженного.
— Представь себе, что кто-то спасает твою жизнь, — объяснила сестра, — и не просто жизнь, а тебя, спасает твою душу. Разве ты не хотела бы, чтобы
