Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая
Она не знала где он живет, поэтому спросила адрес в канцелярии университета. Сказала, что нашла книгу, которую он потерял и очень хочет вернуть. Он жил на другой стороне озера – их разделяла серая полоса моста, трясущаяся под весом машин и пешеходов. Ева с улыбкой вспомнила, как в первый раз ощутив под ногами эту дрожь, она подумала, что начинается землетрясение.
Старый дом кремового цвета недалеко от роскошного мавзолея герцога Брауншвейгского показался ей не слишком подходящим местом обитания для Густаво, приверженца мягкой циничности. Обычно он смеялся над пережитками классицизма. В высоком бледно-розовом мраморном холле подъезда пахло дорогими духами – мускус, магнолия, амбра. Мимо прошла пожилая женщина в роскошном пальто, будто только что снятом с витрины. Ева подождала пока стихнет элегантный перестук ее лодочек.
Изящная клетка лифта доставила ее на четвертый этаж. Некстати вспомнилось, что четыре в Китае считается числом, приносящим несчастье. В этот день она почему-то доверяла суевериям. Она замешкалась на лестничной площадке, не зная какую из двух дверей выбрать, но потом увидела золотые инициалы, выбитые под номером квартиры – Г. Л. По крайней мере Г точно подходила. Она с удивлением поняла, что они даже толком не знают фамилий друг друга. Что это за дружба такая?
На переливчатую трель звонка долго никто не отвечал, и Ева подумала, что дома никого нет. Однако в последний момент услышала звук приближающихся к двери шагов. В открывшемся проеме показалось бледное лицо Густаво – словно он так и не вышел из роли вампира. На нем был длинный черный шелковый халат – ни дать ни взять известный актер, отдыхающий после съемки. Она никогда так ярко не осознавала его обеспеченности – даже после визита в альпийское шале. Может быть, потому что он никогда не кичился и не прикрывался ею. Но в то же время не отрицал, как порицающий проблемы общества, нигилист.
– А, Ева. Рад тебя видеть, – сказал он, глядя ей в глаза, – проходи.
Она осторожно переступила порог квартиры, чувствуя себя Гретель, вступающей во владения колдуньи. Тут же споткнулась о шелковые домашние тапочки, почему-то испачканные землей. Обратила внимание на цепочку удивительно маленьких следов, пересекающих холл.
– Твои? – неловко пошутила она.
– А, это… Сейчас уберу, – напрягся Густаво и затолкнул тапочки в сервант для обуви, а потом, как фокусник, достал из воздуха швабру, чтобы убрать следы земли.
В доме стоял бодрящий запах кофе, блестел начищенный паркет, и она с облегчением поняла, что ему лучше. Она почему-то ожидала увидеть горы неубранной посуды, ворох старых газет, борозды пыли на полу, как у страдающего холостяка, но попала в залитое солнечным светом пространство, излучающее спокойствие, как воскресенье в часовне. Они сели на выкрашенной васильковым цветом кухне, и Густаво налил ей кофе с амаретто в изящную лиможскую65 фарфоровую чашку. Первый глоток обжег нёбо.
– У тебя здесь так красиво, – сказала она.
– Это все Мэри обставляла. Квартира мне досталась от родителей. Как свадебный подарок. Мне было ужасно неловко: ведь я не дочь, которой требуется приданое, но они были непреклонны. Зато шале я уже приобрел сам.
– Тебе здесь все напоминает о ней? – спросила Ева с осторожностью. Первый раз со времени их знакомства он пускал ее к этой запретной двери Синей Бороды. Она чувствовала, что сейчас он может и хочет говорить только о ней. Поняла это по ностальгической улыбке, тронувшей его губы. Надо было пользоваться столь редко выпадающей возможностью узнать его. Слишком долго друзья закрывались от нее.
– Да. Но я не мог бы жить иначе. Мне нужно ощущать ее присутствие. В этом весь смысл. Как я люблю эту песню! – он встал, чтобы увеличить звук радио. Комнату наполнили звуки дрожащего от любви и страсти голоса Жака Бреля. В одном его отчаянном «Ne me quittes pas»66, казалось, содержалась вся скорбь и надежда всех влюбленных и любивших.
– Невероятная песня, до мурашек, – сказала Ева, мечтательно закрыв глаза, растворяясь в потоках раскатистых французских слов.
– Показать тебе ее комнату? – сказал Густаво, когда песня закончилась, как маленькая грустная жизнь.
– Конечно, – тихо ответила она.
Они пересекли длинный светлый коридор, будто переход, соединяющий жизнь и смерть. Она заметила орнамент с изображением рубинового льва и полумесяца на карнизе и никак не могла вспомнить, где видела такого же. Вошли в комнату, устланную бежевым пушистым ковром. Она выглядела жилой – будто хозяйка вышла на минутку, сварить кофе или постирать белье. Расписанные извилистыми ветвями сакуры стены – россыпи розовых лепестков даже на потолке. Тонкие пауки иероглифов, крошечные фигурки в разноцветных кимоно. Рисунки, исполненные поразительной живости.
– Так она тоже любила Японию?
– Она и заразила меня этой страстью. Сама украсила стены. Она чудесно рисовала, – Густаво подошел к стеллажам, уставленным ровным рядом книг, подобранных по цвету корешков. От светло-оранжевого к глубокому синему. На каждой полке стояло что-нибудь особенное: перламутровая фигурка русалки с беззвучно открытым ртом, старинный китайский веер, какое-то письмо, как бабочка пойманное под стекло.
– Это письмо, в котором я сделал ей предложение, – пояснил Густаво. – Старомодно, как мы любим.
– У нее было чувство цвета, – сказала Ева, – и к тому же замечательный вкус в литературе. Она легко провела пальцами по полному изданию романов Хаксли, погладила романы Стейнбека, с пониманием кивнула, увидев полку, специально отведенную под книги Мисимы и Акутагавы. Горько улыбнулась, заметив портрет Эдгара По.
– Хочешь увидеть ее фотографию? – спросил Густаво, напряженно глядя на нее, словно боялся отказа.
Ева кивнула, и он достал фотографию в белой рамке с самой верхней полки. Раньше она долго гадала как выглядит женщина, навеки покорившая ее независимого друга. С неизбежностью думала о ней как о femme fatale67. И не ошиблась. Со снимка на нее смотрела красивая молодая женщина с волнистыми каштановыми волосами и родинкой на щеке. Улыбка Джоконды и изящная шея балерины. Позади нее зеленел лес, в верхушках деревьев запутались оранжевые лохмотья заката.
– Это мы в Японии. Лес самоубийц. Последний год ее жизни. Только никто не знал, – Густаво отвел глаза, чтобы она не заметила, как они увлажнились.
– Очень красивая. И счастливая, это видно.
– Я запомнил ее именно такой.
Они немного помолчали. В соседней комнате нежно тикали часы. У нее на языке вертелся вопрос, страшивший своей очевидностью, но она никак не решалась задать его. К счастью, Густаво обладал проницательностью, и прямотой следующего вопроса напомнил ей о том, как естественно началось их знакомство. С дерзкой, но восхищающей своей смелостью нападки на Джойса.
– Ты хочешь спросить, как она умерла?
– Да, – ответила она просто.
– Автокатастрофа. Не справилась с управлением и влетела в ограждение прямо на серпантине. Умерла на месте.
Еве показалось, что для него тот ужасный день все еще не закончился и вряд ли когда-либо закончится. Мысленно он проживал его снова и снова, как день сурка. Пытаться забыть его – Сизифов труд.
– Мне очень жаль, – это звучало пошло и избито, перемолотое жерновами тысячи идентичных книжных и кинематографических сцен, но других слов для подобных ситуаций, к сожалению, еще не придумали. Она посмотрела на искаженное лицо Густаво и поняла, что тот хочет добавить что-то важное.
– Вот только я не верю в подобные случайности. Она знала эту дорогу как свои пять пальцев, даже в кромешной темноте ехала уверенно. С машиной тоже все
