Пир у золотого линя - Владас Юозович Даутартас
Я чувствую, что долго не выдержу. Еще никогда сон так не одолевал меня. Ничего, совсем ничегошеньки не хочется: ни есть, ни пить, ни в школу — только спать. Я встаю в лодке, меня шатает. Все вокруг — река, берег, кусты — вертится и летит. Стоит мне сесть, как я тут же клюю носом. Хватило бы смелости — припал бы к отцу, обнял и взмолился: «Папа, спать». Но ведь он и так знает.
Больно горят ладони. От весел у меня сплошные мозоли. Жесткие, в наростах — и совсем свежие, пузыри. А до чего же растрескались мои руки! Вся кисть изрезана, испещрена кровавыми ссадинами. На сгибах пальцев глубокие, до самой кости раны. Перевязывать руки невозможно — ведь рыбак все делает руками — и сеть забрасывает, и тянет, и чинит ее, и вынимает рыбу, и гребет.
После полудня, когда съеден завтрак, мы ненадолго сходимся с Костукасом. Болтаем о том, о сем, показываем друг другу свои руки в ссадинах. Костукас отзывает меня чуть подальше от лодок, за кустарник.
— Вот посмотри, — радостно говорит он.
Осторожно протираю глаза, чтобы лучше видеть. Костукас медленно вынимает руку из кармана ватника. Вскрикивает, морщится. Видно, свежую ссадину задел. Но вот он подносит руку прямо к моим глазам. То ли Костукас не может расправить потрескавшиеся пальцы, то ли глаза у меня от бессонной ночи плохо видят, но вначале я даже не замечаю, что там у него в руке. Только когда покрытая пузырями и ссадинами рука Костукаса оказывается прямо перед моим носом, я начинаю различать на его загрубелой ладошке несколько мелких цветных камешков.
— Ну и что тут смотреть? — удивляюсь я.
— Вот этот, — Костукас тычет закостеневшим указательным пальцем другой руки на камешек с блестками, — я нашел в воде, этот вот зелененький — на берегу, а красный — там, где Юшкина изба стояла. Я их множество насобираю, вот увидишь.
— Да на что они тебе?
Костукас раздосадованно ссыпает камешки в карман.
— На что, на что… Глядеть на них хорошо.
— Костукас, давай поспим, — предлагаю я ему.
— Что ты, боюсь. Отца боюсь.
Костукас поспешно уходит к рыбакам. Я укладываюсь прямо на земле. Подо мной сухая прошлогодняя трава. Легкий ветерок колышет цветущие ветки вербы. Пахнет медом и подсыхающей тиной. Еще миг, и меня нет.
Кто-то толкает меня в бок. Я вскакиваю на ноги. Надо мной стоит отец.
— Нечего на земле спать. Заморозок будет. Вставай, простуду схватишь.
Вот это здорово, что отец не бранит меня, не бьет. Должно быть, я совсем недолго спал.
— Наша очередь прошла. Пранайтис закидывал. Копу рыбца вынул, — усаживаясь в лодку, говорит отец, но злобы в его голосе нет.
— Я и сам не заметил, как уснул.
— Еще чуть-чуть поднажмем, Йонас, потом отоспимся. Я уж и так прикидываю, и этак… Только снова выходит… — отец разводит руками. — Уже, кажется, одну ношу скинули, так нет же, другая наваливается. Сам видишь: одежка вся сгнила, лодку новую надо… Так вот и идет жизнь-то… С одного бока подправишь, другой трещит. Хотел я тебя, Йонас, в люди вывести, ох как хотел. Ну, давай закидывать.
Позабыв о боли в руках, я хватаю весла. Но слишком резко, слишком поспешно схватился я за них. Вскрикиваю и сам не замечаю, как на глазах выступают слезы.
— Смочи ладони-то. Пересохли они у тебя, — советует отец.
Медлить некогда. Я опускаю обе руки в воду. Ладони больше не горят. Но зато, как только принимаюсь грести, лопаются пузыри. Кровоточащие ладони никак не вытереть: отец забрасывает сеть, а я должен тем временем беспрерывно грести. Кровь сочится между пальцами, но я работаю и не чувствую боли, хотя и знаю — скоро она вернется.
XVI
Река очищается. Вода становится прозрачной. Луга покрываются густой щеткой зелени. Вдоль болотцев тянутся желтые ковры калужницы. На каждом дереве, в каждом кустике возятся, поют, щебечут невидимые птицы. Вдали прогремел первый раскат грома. Прошел дождь. А вот и сады зацвели.
Наступает май. Месяц радости, жизни, труда. Только не для всех. Рыбаки втаскивают лодки на берег, а сети вешают под навес. У рыбы нерест, ловить ее запрещено. А с чего жить? Каждый ломает голову, как бы найти какой-нибудь заработок. Некоторые уходят сплавлять плоты, кое-кто нанимается грузить на баржи лес для бумажной фабрики, а наиболее отчаянные по ночам тайно рыбачат…
Быстрее других находят себе работу женщины. С корзинами и ножами в руках они рассыпаются по лугам, собирают щавель. За первый щавель в городе хорошо платят. Поэтому те, у кого большие семьи, даже могут прокормиться на одном щавеле.
Мы с матерью тоже собираем щавель. Работа нетрудная, но мужчине не к лицу. Так утверждают Юшка, Пранайтис, мой отец. А мне нравится бродить с матерью по лугам. У самой деревни все обобрано, и мы уходим подальше. Идем, бредем, пока, глядишь, — а перед тобой еще не хоженая полянка. А на ней щавеля — ну, точно его сеяли! Его так много, что даже в воздухе кисловато. Мать наклоняется и ловко правой рукой втыкает нож в траву. Левой подхватывает срезанный щавель и кидает в корзинку. То же
