Григорий Свирский - Мать и мачеха
Нетрудно, по-видимому, понять, почему Шостакович был так скуп на слова и сдержан. Нас поражала также его воспитанность, его внутренняя культура во всем, которую мы в "великих людях" не наблюдали и которую порой считали даже у него излишней. Он никогда не разговаривал с человеком сидя. Кто бы к нему ни подходил, пусть даже мальчик, студент-первокурсник, Шостакович вставал. Я смешался, когда Шостакович впервые встал передо мной, обратившимся к нему по какому-то поводу. Даже офицеры передо мной никогда не подымались, не говоря уж о генералах или партийных чиновниках Одессы, а Шостакович поднялся стремительно.
Он был деликатным и даже предупредительным, но робким он не был никогда.
В самый разгар космополитической кампании, когда еврейские фамилии запестрели и в фельетонах, и в статьях о прислужниках империализма, он написал свой знаменитый "Цикл еврейских песен". Хрущев, разоблачивший Сталина, оказался, увы, таким же юдофобом, как "великий Сталин". Когда Хрущев не упомянул об антисемитизме даже в закрытом докладе на XX съезде партии, а, напротив, начал яростно отрицать расизм сталинской политики, заявив польским корреспондентам: "У нас антисемитизма нет!" -- как только это стало очевидным, Шостакович пишет свою 13-ю симфонию -- "Бабий Яр" -реквием погубленному еврейству.
Это было вызовом Хрущеву. Так же, как "Цикл еврейских песен" был вызовом Сталину. Воистину, гении тиранам неудобны...
Когда Шостакович исполнял у нас свои фортепианные концерты с оркестром и, естественно, садился к роялю, дирижировал неизменно московский дирижер Абрам Стасевич.
Музыкальное и нравственно-психологическое воздействие произведений Шостаковича на слушателей обладало такой силой, что главный враг Шостаковича сталинист -- чиновник Министерства культуры СССР X., прослушав 13-ю симфонию Шостаковича "Бабий Яр" и увидев восторг и овации зала, вышел в фойе и... умер от инфаркта.
Композитор Глиер -- русский классик -- никогда против власти не выступал (я, во всяком случае, не помню), но никогда с советской властью и не отождествлялся. Он считался крупнейшим русским композитором еще до революции, хотя расцвет его, думаю, совпадает с двадцатыми годами нашего века. Я помню его приезд к нам в 1950-м. Он был триумфальным, этот приезд. У вокзала милиция теснила толпу встречающих. Привокзальная площадь утопала в цветах.
Глиер -- композитор романтического стиля и, как говорят об иных романтиках, несколько не от мира сего... Педагог же он был первый в ряду. Крупнее, думаю, не было. Его учеником был и композитор Сергей Прокофьев, и многие другие, позднее увенчанные мировой славой.
Не буду повторять известное по учебникам и исследованиям. Вот мой взгляд, в прямом смысле снизу вверх. Из-за пульта концертмейстера -- на руки заезжей знаменитости -- дирижера милостью божьей; эти руки всегда тайна, даже если видел их и раньше. С чем приехал? Какую новизну таят?
Глиер-дирижер пытался добиться такого звучания оркестра, какое было задумано Глиером-композитором. Указательный палец дирижера вдруг ставил звуковую точку, которой в партитуре не было. Так он мыслил. И ты должен был в эти минуты мыслить так, как он. Это не всегда и не всем удавалось. Репетиции у дирижера-"перфектониста" продолжались порой до полного изнеможения... О нет, он не был "махальщиком", к которым сейчас перейду. Таким он запомнился -- тончайшим художником и... старым русским интеллигентом, который просто не вписывался в советскую действительность. Вот один из множества примеров.
Во время космополитической кампании, когда сталинское изуверство достигло своего апогея, группа выдающихся ученых и музыкантов-евреев написала письмо протеста против антисемитского шельмования. Принесли письмо к Глиеру. На подпись. Глиер -- не еврей. Если не ошибаюсь, Рейнгольд Морицович Глиер -- и чех, и поляк, а возможно, на какую-то частичку и обрусевший немец. Каждый народ дал ему самое лучшее, чем обладал.
"Они, наверное, думали, что я еврей, -- сказал мне Глиер. -- Но я, конечно, подписал..."
За эту подпись он мог оказаться в Сибири, стать агентом империализма, немецким шпионом и кем там еще, но у него и рука не дрогнула. Он, конечно, подписал. О многом говорит это его горделивое "конечно..."
Мой дед из местечка Чернивцы любил читать газеты. Любое событие он рассматривал с одной-единственной позиции: "А как это будет для евреев?"
Я подчеркиваю в Глиере и Шостаковиче нелюбовь к юдофобству не потому, что читаю газеты глазами своего деда. А потому, что отношение к еврейству в годы погромов и резни проясняет СУЩНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА. Его гуманизм, его широту, его человечность в самом широком смысле этого слова. Настоящая русская интеллигенция всегда была враждебна погромной политике. Всегда была лишена и подобия расистской спеси. Примеров этому множество и в музыке, и в науке. А вот в политике -- меньше. Может быть, оттого, что в советской политике подлинным интеллигентам давно нет места...
Если Глиер был дирижером-художником, то композитор и дирижер Хачатурян был воистину "махальщиком". Так называют оркестранты дирижеров, которым лучше бы не подыматься на подиум, перед оркестром, видевшим и Глиера, и Натана Рахлина.
Я вспоминаю Хачатуряна-махальщика, хотя, как известно, он был талантливым композитором. Я люблю его симфонии, его концерт для скрипки с оркестром, его балет "Спартак". Его огненный "Танец с саблями" из балета "Гаянэ" исполнялся по Всесоюзному радио столько лет, что его знают и те, кто никогда не посещал балет...
Но меня, концертмейстера, он мучил как дирижер. Может быть, самый беспомощный дирижер, который выступал с Одесским симфоническим оркестром. О нет, еще страшнее был украинский композитор Майборода, который вдруг во время концерта сбился и перестал дирижировать... Я был вынужден просить его извиниться перед залом. Иначе вина пала бы на музыкантов... Майборода -- это рекордсмен "махальщиков". С нас было достаточно и Хачатуряна, которому гордость не позволяла признаться в том, что ему дирижировать непозволительно...
Наверное, нетрудно себе представить, какая мука для концертмейстера -неуверенность, неясность движений дирижера. Невыразительность того, что он так старательно пытается изобразить... Чего он добивается? Какую мысль он вкладывает в свои отнюдь не скупые жесты? В конце концов "махальщика" оркестр перестает воспринимать всерьез.
Беда, если к тому же "махальщик" не уважает музыкантов, не считается с ними, а то и грубит.
Скажем, вот как проходили репетиции с Хачатуряном. В те дни он привез к нам свою новую работу для кино. Если не ошибаюсь, это была музыка для фильма о Сталинградской битве. В ней победно звучали трубы. Медь оглушала. На первой репетиции естественно требовать, чтобы медные духовые инструменты звучали в полную силу. И, допустим, на последней. Хачатурян требовал, чтобы "группа медных" дула во всю силу легких на каждой репетиции, сколько бы их ни было. В полную силу дуть трудно. У музыкантов лопались в кровь губы. Но какое дело Хачатуряну? Такой пройдет к своему успеху, даже если у всех нас лопнут и губы, и барабанные перепонки. Он был беспощаден, хотя в большинстве случаев в этом не было никакой необходимости. Он брал не качеством, а количеством репетиций, втрое-вчетверо большим, чем у Шостаковича или Глиера, композиторов несравнимо более сложных и глубоких.
Тут необходимо сделать одно замечание. Элемент "бесчеловечности" был присущ и таким выдающимся дирижерам, как Малер или Тосканини. Они бывали, судя по воспоминаниям современников, деспотичны. Доводили и самих себя, и музыкантов порой до изнеможения. Однако нетрудно понять, что их "странное" поведение объяснялось не натурой, не вздорным характером, а тем, что они требовали от оркестрантов понимания своего замысла, своей необычной трактовки и точнейшего выполнения своих замыслов, которые часто постичь сразу невозможно. По крайней мере, тяжело.
Хачатурян наших духовиков оскорблял, но... не всякое резкое слово и даже оскорбление -- оскорбляет. Скажем, блистательный дирижер Стасевич, которого, по обыкновению, привозил с собой Шостакович, был человеком невыдержанным. За словом в карман не лез и мог сказать, что думает, грубо, не выбирая выражений. Музыканты поначалу решили даже, что он "сдвинут по фазе", то есть немного сумасшедший. Возмущались его резкостью, хотя и были покорены его яркой талантливостью. Кто-то из музыкантов даже вынужден был заметить Стасевичу, что симфонический оркестр хотя и не парламент, но "непарламентские выражения" и здесь нежелательны.
Он вздрогнул тогда, Стасевич, как если бы его ударили. "Ради бога! -воскликнул он. -- Говорите мне все, что угодно. Бейте меня, но ищите то, чего я добиваюсь..."
Этими словами Стасевич добился необычной, почти домашней атмосферы, взаимной искренности.
О да, одно дело, когда дирижером-дилетантом движет разнузданность четырежды лауреата Сталинской премии и сталинское же бесчувствие к человеку, а совсем другое, когда дирижер -- фанатик своей трактовки, выходит из себя, не встречая понимания оркестрантов. Хама от энтузиаста-максималиста музыканты отличают сразу...
