Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога
Кто былъ отецъ ея, назвать его себѣ было не трудно Маринѣ. Съ дѣтства она одно это имя привыкла слышать въ устахъ Марѳы Ѳадѣевны; этотъ обликъ, насмѣшливый, дерзкій и красивый, онъ воспроизводился тутъ же предъ ней на ея столахъ и окнахъ, во всевозможныхъ, темныхъ, свѣтлыхъ, раскрашенныхъ видахъ, въ рамахъ, рамочкахъ, медальонахъ, браслетахъ, унаслѣдованныхъ ею отъ покойной матери. Это былъ все онъ же, безподобный князь Анатоль, "водившій балы въ Аничковскомъ" и котораго когда-то спасли отъ Сибири плѣненныя имъ фрейлины… Марина вспоминала, что именно этому времени ея рожденія соотвѣтствовало послѣднее, довольно продолжительное пребываніе Анатолія въ Двугорскомъ, о чемъ столько разъ вздыхая разсказывала ей Марѳа Ѳадѣевна, каждый разъ со слезами добавляя въ этому разсказу, что "послѣ тѣхъ послѣднихъ ихъ дней", онъ, вернувшись въ Петербургъ, получилъ полкъ и женился вслѣдъ затѣмъ на графинѣ Осовицкой… Въ тѣ послѣдніе ихъ дни, объясняла себѣ Марина, предъ разлукою, они не въ силахъ были сдержать охватившей ихъ страсти… и…
Бѣдная Марина, она не знала — Марѳа Ѳадѣевна не признавалась ей въ этомъ, — что всуе произносили имя князя Анатоля ревнивыя уста Іосифа Козьмича въ бесѣдахъ его съ супругою о ея прошломъ въ Двугорскомъ, что отношенія Анатоля въ пламенѣвшей по немъ кузинѣ выразились разъ навсегда въ слѣдующемъ жестоко откровенномъ признаніи, которымъ онъ однажды, во времена еще первой ихъ молодости, отвѣчалъ на одну изъ ея нѣжныхъ выходокъ: "vois-tu, ma chère Martha, je t'aime bien, mais je dois t'a vouer que si nous étions restés toi et moi seuls au monde, le monde ne recommencerait plus!" [17]
Но не знала этого Марина, — и честный подвигъ ея матери, явствовавшій для нея изъ тѣхъ строкъ Іосифа Козьмича, исполнялъ ее какою-то внутреннею гордостью и самодовольствомъ; покойница пріобрѣтала въ, ея глазахъ то обаяніе, то значеніе, какія никогда не имѣла для нея при жизни… Да, это была высокоуважительная личность! рѣшила дѣвушка на своемъ современномъ языкѣ…
Къ господину Самойленкѣ, послѣ сдѣланнаго ею открытія, она испытывала странное смѣшеніе чувствъ: если, съ одной стороны, радовала ее мысль, что никакія физическія связи не обязываютъ ее болѣе относительно этого эксъ-отца ея, что она теперь въ правѣ выражать свободно свое отвращеніе къ его грубости, несовременности, къ цинизму его нравовъ, то, съ другой, она не могла отказать ему въ извѣстномъ благоволеніи за то, что онъ умѣлъ найти въ себѣ достаточно здоровыхъ началъ, чтобъ отрѣшиться отъ заскорузлыхъ предразсудковъ своей среды, отнесся вполнѣ гуманно къ высокой нравственной честности той, съ которою связанъ былъ путами церковнаго брака, и теперь, послѣ смерти ея, какъ бы еще съ большею деликатностью исполняетъ данный ей обѣтъ: "пусть твоя дочь будетъ отнынѣ нашею дочерью"… Это чувство признательности къ гуманности Іосифа Козьмича поднялось у Марины еще на одну степень послѣ того, какъ онъ, по первому ея намеку, поспѣшилъ отпустить изъ Алаго-Рога бывшую наставницу ея, полногрудую нѣмку, хотя, въ понятіяхъ нашей героини, онъ нисколько и не былъ обязанъ къ такой жертвѣ… Она даже рѣшила внутренно, въ благодарность за этотъ его поступокъ, отложить на неопредѣленное время отъѣздъ свой въ Цюрихъ, въ женскій университетъ; намѣреніе это принято было ею тотчасъ вслѣдъ за открытіемъ ею тайны своего рожденія, — каковое, по ея разсужденію, прекращало всякія обязательныя отношенія ея къ мужу еяматери…
Такимъ образомъ осталась жить въ Аломъ-Рогѣ наша героиня, и между ею и ея "эксъ-отцомъ" установился modus vivendi, который если и не вполнѣ удовлетворялъ чадолюбію господина Самойленки, какъ могъ замѣтить это читатель изъ разговора его съ графомъ Завалевскимъ, — то, по крайней мѣрѣ, со стороны Марины не возбуждалъ никакихъ сѣтованій. Она пользовалась полною свободой, выписывала себѣ сколько и какого-бы содержанія ей ни вздумалось книгъ и бродила по лѣсамъ, верхомъ и пѣшкомъ, съ утра и до поздняго вечера.
Это времяпровожденіе предпочитала она всѣмъ другимъ. Попытала было она педагогической дѣятельности, стала ходить въ сельскую школу, робятокъ учить, — да ничего изъ этого не вышло… Не легкимъ оказывалось для нея дѣломъ втолковывать ученикамъ своимъ, напримѣръ, "о равноденствіи, о зимнемъ и лѣтнемъ солнцестояніи, да о двойномъ обращеніи земли вокругъ солнца и вокругъ своей оси", когда сама она объ этихъ премудростяхъ вынесла самыя слабыя понятія изъ лекцій своего пансіонскаго учителя географіи, который вообще больше напиралъ на счетъ "бѣдственнаго положенія пролетаріата въ Англіи…" Побилась-побилась Марина и — кинула.
Лѣса, — дубы, сосна, да липа Аларожскихъ лѣсовъ, — тянули ее къ себѣ съ дѣтства. Въ нихъ было что-то ей родное, знакомое… знакомое и родное до того, что ей казалось иногда, что въ ней самой живетъ и дышетъ эта могучая, таинственная и равнодушная жизнь лѣса, что она безчувственна къ людямъ, потому что никакое людское чувство не могло итти въ сравненіе съ тѣмъ, что ощущала она въ безмолвіи и глуши своихъ лѣсовъ… По цѣлымъ часамъ могла она просиживать одна на старомъ пнѣ въ какомъ-то полуснѣ, полубдѣніи, безъ мысли въ головѣ и съ безконечною толпой образовъ, въ смутныхъ очертаніяхъ пробѣгавшихъ предъ ея внутренними очами, по цѣлымъ часамъ любила прислушиваться въ дальнему стуку топора, да повторять про себя за прохожею пѣвуньей ея задушевную и унылую пѣсню, — и въ теплыя лѣтнія ночи, набредя средь полянки на огонекъ стараго пастуха, слушать, слушать безъ конца его шамкающіе разсказы про гайдамаковъ, да вѣдьмъ, да про то время, когда "еще настоящіе паны жили въ ихъ сторонѣ".
— И никого, ничего я до сихъ поръ, кромѣ васъ, не любила, старые друзья! говорила теперь себѣ Марина, сидя у корня старой сосны и тоскливо поводя взоромъ кругомъ по красноватымъ стволамъ великановъ, звенѣвшихъ надъ нею своими длинными свѣжими иглами…
Любила! да знала-ли она до сихъ поръ, что значитъ любить!… и кого было ей любить… и за что? И тому-ли учили ее до сихъ поръ? Презирать, ненавидѣть, проклинать — въ ожиданіи новаго строя, когда водворится общее для всѣхъ людей счастіе — "животное счастіе", съ горькою улыбкой вспомнила она слова Пужбольскаго, — вотъ что проповѣдывали ей ея наставники, ея книги… Лишь они одни, старые друзья ея, никого не проклинали и не обѣщали ничего, но все, что напускали люди злобы въ ея душу, смолкало подъ родною ихъ сѣнью, подъ "вѣчный гулъ и сладкій шопотъ ихъ…"
И вотъ она узнала… она встрѣтилась съ нимъ… это было воскресенье! Съ перваго дня, съ перваго слова — она повѣрила!.. Повѣрить — какимъ блаженнымъ ощущеніемъ исполнило ее всю тогда это чувство! Страстно, всею душой, всѣмъ существомъ своимъ повѣрить — вотъ оно, то негаданное счастіе, о которомъ съ дѣтства не слыхала она ни отъ кого, никогда, и къ которому безсознательно, какъ былинка къ свѣту, тянулась она въ истомѣ душевной пустоты… Знать лишь одно, знать, что онъ — правда и добро, — и радостно… какъ та, какъ Марія Египетская… попрать ногами весь прежній, безсмысленный хламъ, и итти за нимъ, за его словомъ, "въ пустыню, въ Ливійскую степь!…" И ничего болѣе не нужно, ничего иного не требовала она отъ судьбы какъ вѣрить, ему вѣрить, какъ внимать его его тихому слову, какъ угадывать его по его глубокимъ и печальнымъ глазамъ!…
Но кто она, что она для него? — Леденящимъ, могильнымъ холодомъ обдавало Марину при этомъ помыслѣ…- Случайная встрѣча, дикая дѣвочка, возбуждающая въ немъ любопытство и жалость, и которую онъ завтра — уѣдетъ и забудетъ… А онъ не знаетъ, не догадывается, что пробудилъ онъ въ ней человѣческую душу, и что не вправѣ кинуть ее теперь въ ровъ звѣриный, на жертву отчаянія!
Руки Марины въ изнеможеніи упали на ея колѣни.
А надъ нею подъ набѣжавшимъ вѣтромъ шевелились сосновыя вершины, и непривычнымъ ропотомъ печали отзывался въ ея ушахъ знакомый ихъ лепетъ. Не убаюкать намъ, какъ прежде, твою тоску, казалось шептали они, — ту жажду, что томитъ тебя теперь, утолить мы безвластны…
Но вотъ среди шелеста вѣтра до чуткаго уха доносятся другіе звуки: кто-то идетъ, близится, тяжело двигаясь, поламывая встрѣчные сучья, продираясь, слышно, сквозь жимолость и можжевеловые кусты… Мирно свернувшійся кренделемъ Каро мгновенно вскидываетъ вверхъ свою умную голову, глухо рычитъ — и вдругъ со всѣхъ ногъ кидается на встрѣчу идущему, оглашая лѣсъ встревоженнымъ лаемъ.
Слышится громко проклятіе, болѣзненный визгъ собаки, и новый, отчаянный лай.
