Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
"Нет, - отвечает, - я психический".
"Вот оно что! - думаю. - Я припадочный, а он психический. Хорошо! Недаром такую компанию собирают".
Курт остановился, и лицо его несколько раз передернулось.
Мать слушала стоя, облокотясь о спинку кресла. Отец выглядел чрезвычайно заинтересован-ным. Он сидел выпрямившись и не сводя с Курта зачарованного взгляда. Курт вынул платок и стал старательно обтирать лоб. Говорить ему становилось все труднее и труднее.
- Ну, ну! - заторопил отец его. - Ну, ну, Курт, голубчик, дальше что?
- Ну, дальше... Смотрим мы с этим психическим друг на друга и молчим. Не о чем больше разговаривать. Передернул он плечами, говорит: "Холодно".
Вдруг я слышу - сзади опять дверь щелкнула, это уже в третий раз, и влетает... кто бы вы думали... Рыжий! Видно, он упирался, не шел, так ему в коридоре хорошего пинка дали, потому что он влетел, как с дерева в воду нырнул, головой вперед и об пол ррраз! - стул тут на дороге стоял, он стул свалил к дьяволу и сейчас же вскакивает на ноги, подлетает к двери и ну в нее стучать кулаком: "Пустите, пустите!" Да разве дверь прошибешь? Дверь железная, герметически закрывающаяся, в нее бревном бей - она не шелохнется. Вот он раза три так стукнул и сполз, как мешок, на пол. Я к нему подбежал, поднимаю его, а он только головой мотает и ревет, ревет, не плачет, а вот именно ревет, без слез. Взял я его за плечо.
"Да что с тобой? - говорю. - Опомнись!"
И вдруг чувствую - оно на меня находит. Как будто на какое-то кратчайшее мгновение у меня перед глазами вздрогнуло и не то что раздвоилось, а как-то отслаиваться начало. Ну да это никак словами не объяснишь. Сам становишься иным, и все вокруг тебя иное, совсем не то, что было секунду назад. А главное - вдруг страшная такая ясность, четкость, резкость во всех предметах. Как будто все вокруг из черной жести вырезано или, еще лучше, будто все, что есть, ты на мгновение увидел при свете молнии. До этого был мрак и после этого мрак, а вот какое-то малейшее мгновение вырывается из этой тьмы, и ты все видишь ярко, точно, резко, а главное - совершенно неподвижно. Так у меня с этого озарения всегда припадок начинается. А сознание-то ясное, очень ясное, еще, пожалуй, тверже и яснее, чем всегда, и главное - все что-то не так, как следует, но это уж потом понимаешь, потом, а сейчас только стоишь неподвижно и видишь все в каком-то новом освещении - жестком, пронизывающем насквозь, беспощадном.
"Ах, - думаю, - упаду! Сейчас упаду!"
И вот чувствую, как меня изнутри ломает и выгибать начинает... и голову, голову назад закинуть хочется, даже не то что ломает, а просто хочется и надо закинуть, выгнуться как-то, ровно от сильной боли, а боли-то никакой нет. И в то же время все чувства отлетают - ни страха, ни желаний, ничего. Только стоишь, смотришь и ждешь, что вот-вот волна какая-то обрушится и накроет с головой. Стою я, смотрю на рыжего и чувствую эту волну уже на себе.
"А, - думаю, - так вот оно что! Вот он где, мой конец!" И почему-то мне думается, что, как я упаду, тут меня обязательно о камни и расшибет, потому что все тут камень и железо! Куда ни посмотри, все одно железо и камень!
"Вставай, - говорю рыжему, - что ты расселся! Нехорошо, ведь не маленький!"
А он с полу поднял на меня глаза и спокойно мне эдак говорит:
"Ну вот и смерть наша пришла. Сейчас нас всех удавят".
Я почему-то даже и не удивился этому, но тот-то, с примятым носом, как закричит - и тоже к двери. Ударился в нее головой, как бабочка в стекло, отскочил да к окну, а от окна снова к двери да снова к окну. Смотрю поднялся на пальцы, лезет, лезет по стене, пыхтит, все хочет рукой до стекла дотянуться. Да куда там! Решетка в два пальца толщиной! Он как-то руку боком просунул, ободрал ее, да так и завяз и повис. Я спрашиваю рыжего:
'То есть как удавят? Чем удавят? Да и зачем нас давить?"
А он с пола на меня смотрит и говорит, опять-таки совершенно спокойно:
"А как собак газом удавили, так и нас удавят. Сначала на собаках пробуют, а потом на людях, на неполноценных".
Смотрю я на него и чувствую, как будто мне к лицу мокрая паутина пристала или кто легонько холодной рукой провел по щекам вверх и вниз, и напрягается, напрягается тело, растет и все назад, назад подается. И уж я на себя, как во сне, со стороны смотрю и себя словно во весь рост вижу. То есть опять-таки не то что вижу буквально, а как-то чувствую или думаю, что вижу себя, как в зеркале, с ног до головы. Никак я этого объяснить не смогу.
А он, рыжий, мне с пола опять:
"При мне уж третью партию пробуют, все психически неполноценных, я думал, что меня не тронут, а оно, видишь, как вышло".
И с тем усмехнулся! Честное слово, усмехнулся! Тут этот, около окна, опять как закричит. Рука-то у него завязла, он так на ней и повис. И меня в виски как саданет! Ну, расшибусь, думаю, обязательно расшибусь. И вот прямо перед собой вижу мраморный угол стола, ничего больше вокруг не вижу, только его. И опять так ясно, резко, четко вижу, и несет, несет, несет меня прямо на него! И вдруг наступила тишина. Такая тишина! Вот она, думаю! Вот она, моя смерть!
...Очнулся.
Лежу где-то на диване, а тела-то у меня и нет. Так во мне все легко и расслаблено. Рот запекся какой-то противной сладостью. Только одно сознание и сохранилось: что вот я есть, живу, лежу где-то и притом так еще лежу, что голова у меня в яме.
Слышу разговор.
"Пускай, пускай! Это интересный случай, я хочу проследить".
Другой ему что-то возражает, вроде того, что неудобно, инструкция, пойдут слухи, лучше бы сейчас же сделать инъекцию, и опять первый говорит:
"Вы же видели - припадок, что он знает?"
Открыл глаза, смотрю - около меня тот, которого я хозяином называл. Стоит, за руку меня держит.
Увидел, что я очнулся, спрашивает:
"Ну как?"
Я только головой покачал.
Он улыбнулся, наклонился надо мной и говорит:
"Знаете, несчастье случилось, ночью, когда вы были в лаборатории, баллон с газом разорвало. Ну да вы крепкий, выжили".
Я ему на это ничего не ответил. Опять глаза закрыл. Все тело качается, звенит и как будто улетает куда-то, даже легкая тошнота от этого качания и полета. И так мне на все это наплевать, так мне это легко и безразлично, что ни думать, ни говорить, ни жить не хочется. "Инъекция! - думаю. - Черт с вами, пусть инъекция!.." Слышу опять:
"Нет, все-таки надо бы..."
"Э, - думаю, - да коли ты! Коли скорее! Коли да уходи, чтоб я голос твой не слышал!"
И вдруг мой хозяин тому эдак резко: "Оставьте!".
Потом опять тишина - ушли, значит.
Курт снова вынул из кармана платок и тщательно вытер лицо. Его левая щека теперь безостановочно дергалась.
- Ну что ж, - начал отец и поднялся с кресла, - как же вы?..
Вдруг мать быстро повернулась к окну.
Гулко и повелительно раздался в саду автомобильный гудок.
Вошел высокий, статный человек в сером плаще и, не закрывая дверь на террасу, остановился, улыбаясь и смотря на нас. Сзади, в уже сгустившейся, но прозрачной темноте, копошились еще люди, но он стоял, загораживая им вход и легко переводя глаза с отца на мать и с матери на меня. При этом он улыбался сдержанно, тонко, как будто чего-то выжидая и спрашивая.
- Боже мой! - сказала мать с почти религиозным ужасом и пошла на него, простирая руки.
Я быстро взглянул на нее - лицо у матери было вытянувшееся, не выражающее ничего, кроме одного безграничного удивления и если радости, то радости смутной, невыявившейся и только готовой вот-вот прорваться. Приезд дяди как будто придавил ее своей неожиданностью и значимостью.
Я посмотрел на отца. Он сидел, глубоко уйдя в кресло, глупо полуоткрыв рот, и смотрел на вошедшего растерянно и беспокойно.
Я повернулся к Курту. Курта уже не было.
- Ну, ну, Берта! - сказал вошедший, простирая руки, и тут мать бросилась к нему.
Он схватил ее за виски и мгновение неподвижно смотрел ей в лицо. Потом привлек к себе и звучно поцеловал в обе щеки. Затем отодвинул от себя ее голову, посмотрел и сказал:
- Нет, нет, совсем изменилась.
И еще раз поцеловал - в самые губы.
- Господи, Господи! - говорила мать, и голос у нее был как у человека, подавленного неожиданным и незаслуженным счастьем. - Дай хотя бы посмотреть на тебя... Нет, тот... тот, прежний... Постарел только немного... Вон серебряные нитки в волосах, тут морщинки... А так все такой же... Но когда же ты приехал?.. Ведь мы ждали тебя еще неделю тому назад... А ты...
- Ну как же, - сказал дядя, - я ведь в письме писал, когда!
Он улыбнулся, теперь уже счастливо, ясно и широко.
- Господи, Господи! - повторяла мать, не отрываясь от его красивого, чисто выбритого и бледного лица. Казалось, что она все еще не может опомниться от радости. - Ты бы хоть известил "молнией", ведь и комната-то для тебя еще...
- Да что комната! - отмахнулся дядя. - Мое дело солдатское, я, знаешь... Но подожди, я еще с профессором не поздоровался.
Он отодвинул мать, и тут я каким-то верхним чутьем понял, что она нарочно удерживала дядю, чтобы дать опомниться и собраться с мыслями отцу.
