Владимир Солоухин - Черные доски
То и другое село отстоит от Суздаля на 15-20 километров. Иконописная мастерская в XVII веке была в Суздале. Разве не могло быть, что один и тот же мастер написал два одинаковых лика Казанской Богородицы? Разве не могло в двух соседних селах оказаться в церквах по одинаковой иконе? В дальнейшем судьбы икон, как видим, разошлись. Одна возвеличилась до ранга чудотворной и трепетно хранится теперь богомольной тетей Пашей, а другая стоит на кухне у пьяницы дяди Петра, с которым мы жаждем как можно скорее познакомиться.
Та самая, дивная, удивительная «красота немилосердная» у меня в руках, и дело из полной безнадежности обернулось уверенностью, и все так просто. Сейчас придет дядя Петр, которого «за четвертинку хоть самого из избы неси»… и потом, икона не чудотворная, – значит, не будут за нее держаться с непреодолимым религиозным фанатизмом. К чудотворной не подступишься. А тут такая же в точности, но простая. Так же красива, так же прекрасна, но уже не царица.
– Где ваш отец, дядя Петр?– спросил я у Владислава.
– Ушел в другое село. К куму. Опохмеляться.
– Скоро придет?
– Он теперь дня на два. У них с кумом короче не бывает. Погодите, я сейчас мать позову. Она полет гряды.
Владислава не было мучительно долго. За это время во мне возникло сосущее неприятное чувство, предчувствие, что икону, которую я держу в руках, придется в конце концов поставить на полку.
Невысокая, сухощавая, энергичная женщина на вид лет семидесяти, но, конечно, моложе, простоволосая, с грязными от огородной земли руками, возникла на пороге. Вернее, сначала появился в сенях ее громкий сердитый голос:
– Ну и что ему?
– Не знаю, иконы глядит.
– Вот я ему сейчас погляжу иконы! Нечего их глядеть, не на базаре. Вот я ему сейчас погляжу.
После этих слов я удивился, что тетка Дуня появилась на пороге без хворостины или без ухвата, а просто так, с голыми руками, измазанными свежей землей. Она была невысокого роста, но, стоя на пороге, взглянула на меня сверху вниз, как ястребица, и в ответ на мое робкое заискивающее «здравствуйте» резко спросила:
– Ну и что? Чего тебе? Ступай, ступай.
– Тетя Дуня, вы сядьте, успокойтесь. Выслушайте меня. Я вам все сейчас расскажу.
– Я бестолкова. Значит, не надо мне ничего рассказывать. Все равно не пойму. – Однако села на лавку, положила на колени руки раскрытыми ладонями кверху. На ладонях высыхала земля.
Через полтора часа, в течение которых я исчерпал все красноречие, всю убедительность, пользуясь то искренними, то демагогическими, но оттого не менее убедительными приемами, тетя Дуня по-прежнему говорила:
– Сказано тебе, что я бестолковая. А насчет иконы – не переменюсь. Чтобы я дала из избы икону унести? Да нешто может такое быть? Чтобы я ее в чужие руки передала, а вы над ней потом издеваться стали?
– Не издеваться, тетя Дуня, напротив, все на нее будут глядеть как на картину, любоваться, восхищаться будут ею. Вот, мол, какая прекрасная русская живопись.
– Я и говорю: нешто иконой любуются? На нее молятся. Огонек перед ней зажигают. Нешто она девка нагая, чтобы на нее любоваться?
– Вы меня не так поняли, тетя Дуня.
– Говорю, что бестолкова, – значит, не спрашивай. Насчет иконы не переменюсь. Чтобы я свою икону в чужие руки… Она придет ко мне ночью и спросит: «Куда ты меня, Овдотья, первому встречному отдала?» Что я ей, сердешной, скажу?
Отчаянье охватило меня. И темнело, и нужно было уезжать, но, как только я взглядывал на прекрасный лик Богородицы, так и чувствовал свежий прилив сил.
– Деньги!.. – возмущалась между тем тетя Дуня. – Да нешто иконы продают? Вот придет она ко мне ночью и спросит: «За сколько сребреников ты меня. Иуда-несчастная, продала?»
– Тетя Дуня, как же вы говорите, что не продают иконы? А раньше где их брали? На базаре. Да еще и торговались с офенями, чтобы подешевле.
– Не переменюсь.
– Тетя Дуня, всем буду рассказывать, что у вас икону достал. Так и так, мол, хранилась у Авдотьи Ивановны.
– Не переменюсь.
– Бумажку внизу повешу, табличку: «Авдотья Ивановна из села…»
– Отстань, сатана, голова от тебя разболелась. Не переменюсь. Ступай к соседу, он избач. А икона у него есть еще лучше этой, от матери досталась. На что она ему, все равно выбросит, к нему и ступай.
С позором я отступил на удобные, как мне казалось, позиции. Тут же выработался и план. Я познакомлюсь с избачом. Поручу ему обработать дядю Петра. Дядя Петр в опохмельный день принесет ему икону. А я приеду через несколько дней и возьму икону уже из рук избача… Нет, не так. Если дядя Петр унесет икону заранее, то Авдотья спохватится и выпытает у пьяного мужа, куда он ее дел. И отнимет, и поставит на старое место. Нужно, чтобы избач лишь обработал дядю Петра, подготовил его морально. Само изъятие иконы должно состояться уже при мне. Я немедленно сяду в машину и помашу тете Дуне ручкой, если она будет стоять в это время на своем крыльце.
Позиция представляла верх удобства, потому что дом дяди Петра и дом избача стояли стенка в стенку. Этот дом был похуже, порастрепанней. Оно и понятно: избач занимается клубными делами, а жена его, оказывается, учительница.
Знакомясь с избачом, я нажал на то, что писатель. Наверное, есть в клубе библиотека, и хоть бы краешком уха он слышал, что существует такой литератор, и тогда легче было бы разговаривать на нашу щекотливую тему. Избач, мужчина за тридцать, как-то неимоверно оживился и все извинялся, что жены нет теперь дома и что с угощеним без жены затруднительно, что в другой раз непременно…
– Вот и хорошо. Вот именно в другой раз. А я рассчитываю наведаться к вам очень скоро, может быть даже через три или четыре дня.
– Прекрасно, прекрасно. Значит, организуете домашний музей? Из крестьянского быта? Из русской живописи? Окажем всяческую помощь, С людьми поговорю. У кого что есть из старины, все узнаю. С дядей Петром начну дипломатические переговоры. Нет ничего легче. Хотя дело испорчено. Если бы сразу, до разговора с Авдотьей Ивановной. Но ничего, исправим. Позавчера дядя Петр приходил ко мне опохмеляться. Только не можете ли вы рассказать, как мне самому, если придется, отличить старинную икону от нестаринной?
С этой минуты я заподозрил, что избач хитрит. Скорее всего, он сомневался в том, что я собираю старину для домашнего музея. Ему представилось, что я сейчас насобираю у них в селе икон и утвари, а потом продам все это в Суздальский, например, музей. Но если так, то зачем же уступать это дело постороннему человеку, не лучше ли самому? Я добросовестно рассказывал избачу, чем отличается старинная икона от нестаринной. Он переспрашивал, он, приоткрыв рот, глотал мои слова о ковчегах, шпонках, левкасе и о черной олифе.
– Тетя Дуня сказала, что у вас тоже есть интересная икона. Давайте ее посмотрим и определим время.
– Вот я и думаю, куда она могла задеваться. Наверно, спрятала жена. Рама от нее вон висит на стене.
Действительно, на стене, в золоченой иконной раме, висел плакат «Счастливое материнство» – розовощекая женщина с мальчиком-карапузом на руках. По внешнему сюжету – как «Богородица взыграние Младенца». Только вот исполнена в плакатной технике на бумажке. А рамка, представьте, позолочена, резные цветочки, миниатюрные кисти винограда – растительный орнамент.
– Куда она подевалась?– бормотал избач, заглядывая под шкаф, под кровать, за печку и под сундук. – Рама от нее висит, я плакат вставил. Наверное, спрятала жена. К следующему вашему приезду я ее обязательно отыщу. Значит, когда вас ждать в наши края, на той неделе?
Накатанные проселки с клевером по сторонам то прямо, то вкось летели навстречу и бросались под колеса машины. Я пускал ее легко лететь под уклоны, круто вздыбливал на пригорках, оставлял сзади себя паническое кудахтанье разбежавшихся кур.
Я снова ехал в село, где живет избач, который обо всем уж, наверно, договорился с дядей Петром, и обратно я буду ехать обладателем желанной иконы.
Мне захотелось пить. Как раз попалось село. Я остановился около двухэтажного с кирпичным низом дома под вывеской «Чайная». В этом заведении оказался к моим услугам застарелый лимонад. Пить его я, конечно, не стал, а попросил у буфетчицы стакан чистой колодезной воды, которую и выпил с большим удовольствием.
Вдруг громко, левитановским голосом заговорило радио. Я вопросительно посмотрел на буфетчицу.
– Вы разве не знаете? Вот уже два часа в космосе летает советский человек Герман Титов.
Теперь в каждой деревне я останавливался и спрашивал у первого встречного человека: – Как?
Первый встречный человек, не переспрашивая, о чем идет речь, отвечал:
– Летает. Программу четвертого витка выполнил полностью.
Но все-таки получается немного странно, думал я, снова выезжая на полевую дорогу. Герман Титов, имени которого вчера не знал никто, а сегодня узнали сразу все: и дядя Петр, и мой избач, и люди, живущие на Камчатке, и люди, живущие на других материках, – этот Герман Титов – мой современник. Он, вероятно, помоложе меня на несколько лет, но в общем-то мы с ним люди одного поколения, одного времени, одной страны. И вот два современника в одни и те же часы делают два непохожих дела: один летает в космосе, выполняя программу пятого витка, а другой пробирается по полевой дороге, чтобы выпросить у старухи древнюю почерневшую икону.
