Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова
Ни души.
Только ряд небольших домиков кирпичных. Кадр из фильма.
То ли Швеция, то ли Норвегия, очень холодно, очень.
Но дома у подруги ждут теплые звери, собака и две кошки в ногах, это ночью в ногах, а днем на плечах. И кофе вкусный с запеченными яблоками, в яблоках творог с изюмом.
Вспоминаешь море, где только что гуляли, домики эти, ветер с поземкой, и вдруг слышишь голос Клаудии Кардинале из «Красной палатки» и лицо ее, искаженное горем и гневом, видишь.
Мальмгрен погиб, а вы живы… Сидите в тепле…
Черная ворона Айкануш
Бахадыр сидел на последней парте, со мной.
Я всегда любила последние парты, последние столы в аудиториях, последние сиденья в автобусе. Хотелось видеть, что там впереди, наблюдать.
И еще не люблю, когда за спиной кто-то, когда в спину. Нож ли, слово злое, взгляд. Спины уязвимы.
Бахадыр сидел на последней парте, специально для него сделанной, выструганной, сколоченной, тоже черной, все парты тогда были черные. Даже не коричневые, черные. Наверное, чтобы наши коричневые формы с белыми обязательными воротничками не сливались с партой, чтобы пришла комиссия – и вот мы все. За черными партами, все в коричневой форме с белым воротничком. И на душе у комиссии сразу хорошо.
Бахадыр весил, наверное, пять центнеров. Болезнь была какая-то, очень толстый, с узкими заплывшими глазами, всегда добрыми, как у всех толстых.
Толстые как будто заранее извиняются за свое безобразие перед строгим обществом и на всякий случай улыбаются и добродушны. Чтобы не обидели.
Бахадыр был не просто толстый, чудовищно, сказочно толстый мальчик.
Мы втыкали в его руку железные перья наших ручек, такие дураки были, как в ножички играли, он разрешал.
Сидел не шелохнувшись, улыбался. Ничего все равно не чувствовал, ну, что его руке наше перышко… Лицо не менялось, не кривился, не ойкал, точно как Моргунов, когда ему иглу в зад огромную воткнули. Только с детским лицом. Мы, которые чернильные перья втыкали в его бедные толстые руки, больше даже боялись, чем он. Все же страшно в живого человека.
А он улыбался.
Я рядом с ним, да и вообще, была малюсенькой, но как-то спокойно мне было с такой горой.
Однажды учительница истории Айкануш Исаевна, армянка со специфическим произношением звука «хэ», рассказывала про Тигр, Евфрат и Хаммурапи. Стучала указкой по карте. Темпераментно стучала и громко нам вбивала в головы: «Вот здесь река Тигр. Вот! Здесь! А вот Евфрат, вот! Здесь правил Хаммурапи. Вот. Здесь».
Она была похожа на ворону, черная, лохматая, с большим носом, которая каркает, а не разговаривает, но на добрую ворону.
– Бахадыр, повтори. Где Тигр и Евфрат, кто такой Хаммурапи? А то ты как будто не здесь. Жду, повтори.
Я толкнула локтем Бахадыра, но он не почувствовал, что ему мой толчок против железных перьев, которые в него бросали, как дротики в дартс?
– Бахадыр, – зашептала я громко, – Айкануш тебя спрашивает… Где какой-то Хапи… или Мурапи…
Бахадыр очнулся и говорит:
– Айкануш Исаевна, я не слушал.
– Это я поняла, – вздохнула Айкануш, черная добрая ворона. – Садись, четыре.
А он и не вставал, как встать такому! Пол-урока пройдет, или парта перевернется вместе со мной.
– Почему четыре? – удивился Бахадыр. – Я не ответил.
– Ну, пять я не могу, – тихо сказала Айкануш. – Надеюсь, выучишь дома. Пусть будет четыре.
– Во жирдяю повезло, – крикнул кто-то. – Четыре ему…
– А тебе кол!!! – взвизгнула Айкануш. И сразу превратилась в злого черного истеричного ворона. Черный ворон, я не твой.
– А тебе кол! – закричала она и резко отвернулась к доске, и стояла несколько минут, как будто карту изучает.
Девчонки с первого ряда потом рассказывали, что она плакала тихо. Добрая черная ворона Айкануш…
Самые умные птицы, между прочим.
Дядя Юра
Он обнимал меня за детские плечи пятиклассницы, было лето южного вечернего города, уже темно, это мы всей семьей возвращались из кино, а он был друг отца.
Алка, а ты «Слово о полку Игореве» читала? Почитай обязательно. Я все время перечитываю… И Юрия Казакова почитай, у вас есть, я видел, черная книжечка такая, почитай, почитай, гений. Но «Слово о полку» обязательно.
Говори, говори, только руку не убирай с плеча, я ведь так тебя люблю, дядя Юра. Живи у нас подольше, со мной в одной комнате живи, а я буду не спать ночью и смотреть на тебя с другой кровати у окна, видеть, как тебе жарко и ты отбрасываешь во сне одеяло. Я улыбаюсь, а ты стонешь. Наверное, жена твоя снится, которая ушла от тебя, или ты от нее, и теперь временно у нас, все ей оставил.
А потом я буду разучивать гаммы, а ты подойдешь сзади, через плечи мои руки бросишь на клавиатуру, костяшки красные на пальцах твоих, с легкого мороза вошел, зима, и скажешь: «Хабанеру сыграть?» И сыграешь. И твое дыхание холодной улицы на моем теплом затылке, детском, но уже таком взрослом, потому что любовь.
А потом на «до востребования» в Тарту вдруг придет письмо, уже студентке, как же я его могла не сохранить… Как бы оно мне сейчас и раньше пригодилось. Ничего не храню, простить не могу, что твое не сохранила, сейчас бы лучше утешения не было, не было, не было и не будет.
И тебя уже нет, вас, дядя Юра, нет, лет тридцать как.
Ничего не осталось.
Только шепот тополей в южном детстве, твои руки за плечи обнимают, сквер, потом бульвар, запах дрожжей с пивзавода и еды из летних окон, южные запахи еды, оперный театр, куда Таганка с рыжим в веснушках Высоцким приезжала, роста небольшого Владимир Семенович был, рыжий, конопушки помню…
И родители, чуть отстав, идут, скоро дом, посмеиваются, дочь влюбилась, вся пылает. Идти бы так вечно, только руку не убирай.
И небо в алмазах.
Копеечка
На прогулке, был сильный мороз, я встретила ее. Она жевала булочку, отрывая куски деснами сухого замерзшего рта, потом начала играть снова, на неиграющей гармошке, древней, потертой. Раздувала, как настоящую, сдвигала, прикрывала в музыкальном экстазе глаза, хмурилась, сопела, улетала с улыбкой в небеса, как великий маэстро. Смотрела там, внутри себя, мультики про красивую жизнь и про копеечку.
– Копеечку дашь?
И долго пристраивала, вертела мою бумажку.
– Не знаю, куда твой е….й полтинник сунуть, – как-то зло буркнула она.
– Кто играть вас научил?
– Саша, – ответила она и немного смутилась.
