Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
— Что, пора? — усмехнулась Надя.
— Пожалуй, пойду.
— А то оставайся, — предложила она. — Уже поздно, такси в нашей запупеновке не поймать, и автобусы давно не ходят.
Я понял по взгляду, по улыбке, по интонации, что она играет со мной, как кошка с мышкой.
— В другой раз, — сказал я.
— Другого раза может не быть.
— Что делать, знать, не судьба.
Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Я протянул руки, Надя положила на мои ладони свои, я сжал их, привлек ее к себе и стал целовать, теряя последний разум, а в голове вихрилось: «Люблю, люблю… только бы не обман…»
Мне не хватало воздуха, меня трясло в диком ознобе. Я опустился на колени, обнял Надины ноги, прижался к ним головой…
…С тех пор моя жизнь стала иной. Прекрасное переплелось с мерзким. Беды сыпались на меня обвалом, но стоило мне подумать, что вечером я опять увижу Надю, и все горести откатывались куда-то далеко-далеко…
Мое «недостойное» поведение разбирали командиры и политработники, жена устраивала за мной слежку и писала письма во все инстанции, где могут принять меры и повлиять. Мы с Надей оказались в положении зверей, на которых выехали поохотиться, поразвлечься одряхлевшие от однообразия жизни любители травли. Удовлетворение от такой охоты они получали превеликое, это было видно по их довольным рожам.
— Что еще они придумали? — спрашивал я Надю при встрече, замечая очередную перемену в ее поведении или настроении.
— Ничего особенного, — смотрела она куда-то под ноги себе. — Вызывали на бюро, да я не пошла. Ну их! Надоели.
— Может быть, мы делаем что-то не так, если все против нас ополчились? — спросил я однажды Надю.
— Может быть, — согласилась она. — Только меня удивляет их ликование, оно какое-то нездоровое. Они не видят в этом ни твоей, ни моей беды, ни трагедии твоей дочери. Их, по-моему, это совершенно не трогает. Они должны прежде всего насладиться победой над раздавленным человеком — иначе их жизнь пуста и неинтересна.
В этой истории самым несчастным существом оказалась моя маленькая дочь. Мы с ней очень любили друг друга. Я не мог предать ее, и в то же время все складывалась так, что я должен был это сделать.
Расставание было ужасным. Дочь заливалась слезами и просила меня не уходить. Я тоже глотал судорожно слезы и не мог выпустить из объятий дорогого мне маленького человечка.
Видя мое адское сопротивление, командование решило разорвать этот узел испытанным способом: оно всучило мне предписание, согласно которому я был обязан в течение пяти суток убыть в Забайкальский военный округ для прохождения дальнейшей службы. Естественно, с понижением в должности.
Провожала меня одна Надя. В аэропорту было многолюдно — осенняя пора вносила коррективы в график движения самолетов. Холодный ветер прошивал шинель, как сито, и спрятаться от него было негде.
Вот объявили посадку на мой рейс — и меня как опустошили, сразу отняли все, чем я жил до этой поры. Как никогда я почувствовал боль одиночества. Надя уткнулась лицом в сукно шинели и не отпускала меня.
— Все будет хорошо, вот увидишь! — уверял я. — Устроюсь и приеду за тобой… Все будет хорошо…
— Это — конец. Ничего больше не будет, — услышал я тихие слова, прерываемые ветром и глухим рыданием.
В окно самолета, медленно рулившего вдоль высокого металлического забора, я видел Надю. Она стояла, отдалившись от толпы, и непрерывно махала мне рукой.
Я тоже махал ей, но едва ли она видела меня.
«Вот и кончено все!» — подумалось внезапно и прозвучало как приговор.
На новом месте меня встретили «приветливо».
— Если бы я знал, что ты за штучка, я не взял бы тебя к себе, — посчитал возможным заявить командир после моего представления и краткого доклада моих биографических и служебных данных.
— Я не приехал по вашему вызову чистить вам сапоги, а прислан служить Родине! — может, излишне патетически заявил я.
Стоит ли говорить, что после этого служба моя была не мед. Квартиры я не получил, оклад определили минимальный из возможного, в командировки посылали с таким расчетом, чтобы я не мог выполнить задание. Если в каком-то гарнизоне не ладилось дело, туда отряжали меня на самый скупой срок и потом спрашивали, почему я не навел там «должного порядка».
Ко мне стали льнуть неудачники, сосланные, как и я, во благо нашей Родины.
— Плюнь на все, — небрежно махали они рукой и предлагали перед ужином, а то и обедом, пропустить по соточке. Я им компании не составил.
С разводом тоже не получалось. Жена дважды отказала, а чтобы поехать и решить вопрос на месте — не давали отпуска.
Письма от Нади всегда обновляли мои чувства. Завидев письмо на тумбочке, я, не скинув шинели, хватал его и читал, представляя, что разговариваю с Надей. В ее письмах были и юмор, и грусть, и надежда. Иногда писала о наших общих знакомых. В одном письме было: «…Валентин с Наиной уже не встречаются. Наину вижу изредка, а с Валентином мы как-то разговорились случайно на улице, он долго рассказывал о своих семейных неурядицах, спрашивал, как тебе служится и когда приедешь. Говорит, хотелось бы тебя увидеть до отъезда в Липецк. Приглашал меня в ресторан, да я отказалась, он, по-моему, обиделся…»
«Ишь ты, гусь лапчатый, — подумал я, и что-то нехорошее шевельнулось у меня в груди. — В ресторан ему захотелось!»
Через год на мне «висело» семь не снятых взысканий, и я поверил в свою никчемность. Ко мне в общежитие наведывались мои друзья-неудачники, и по вечерам мы резались в преферанс и глушили спиртягу. Надя писать стала реже и скучнее, да и я порой забывал отвечать на ее письма.
По просьбе отца приезжала ко мне моя старшая сестра Галина, первыми ее словами были:
— Как ты изменился, братишка! И седина, смотрю, пробивается, а тебе только тридцать.
— Не беда, — пытался отшутиться я, — бобер красен серебром.
Перестирала, перегладила все, выкинула дырявые носки и пустые бутылки, села рядом, обняла и сказала:
— Дай мне слово, Володя, что дальше так жить не будешь.
— Даю, — успокоил я ее с легкостью, присущей забулдыгам и пьяницам.
Наконец, в мае, получил выписку из протокола суда. Я разведен. За два или три месяца до этого перестали приходить от Нади письма. В июне, после итоговой проверки гарнизонов, мне объявили очередной выговор и сообщили, что со вчерашнего дня я в отпуске…
Город, в котором перевернулась вся моя жизнь и куда я прилетел, успокоившись, спал. Теплый воздух был неподвижен, он тоже дремотно покоился на
