Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич
Что мы одни, совсем одни.
— Горькое сознание? — умилённо скажете вы.
Но правда!
А «правды нет и выше».
Правду знать необходимо.
Я прошу Вас извинить меня, что письмо вышло немного длинно, быть может, резко, быть может, грубо.
Но вы ведь не мой инспектор. Ведь для Вас, как для меня, говоря словами Пушкина:
«Правды нет и выше!»
Не правда ли?
Всего Вам лучшего.
Ваш слуга, народный учитель (следует подпись).
О незаконных и о законных, но несчастных детях
«Если бы между собаками было столько скверных матерей, сколько среди людей, как бы мы презирали это животное!»
Из дневника
Теперь беззакония о незаконнорождённых сменяются законами, и всякий ребёнок, рождён ли он в браке или вне брака, будет иметь право иметь родителей.
Но это «одна только сторона» права детей.
Почему, поднимая вопрос о праве отыскивать отца и мать, не поднимут вопроса о праве избавляться от дурных родителей?
Странный вопрос, скажете вы. Но пока жизнь складывается иногда странно, она выдвигает и странные вопросы.
Я получил следующее письмо:
«М. Г.! 35 лет я нахожусь в том самом положении незаконнорождённого, о котором теперь так много говорят, и жизнь сделала меня компетентным в этом вопросе. Я буду говорить только о дурных матерях, потому что в этой области специализировала меня жизнь. То обстоятельство, что я пишу вам, совершенная случайность и зависит от судебного пристава. 35 лет тому назад женщина, которая меня родила, выздоровев от родов, уехала в другой город. Кормилица, которой, может быть, не было и заплачено, ушла к пожарным. И если бы судебный пристав, явившийся в это время для описи имущества по долгу, не выломал, на основании закона, дверей, 35 лет тому назад одним „усопшим младенцем имярек“ было бы больше, и вы не получили бы этого письма.
Один из присутствовавших при описи, в качестве свидетеля, соседей взял брошенного маленького обкричавшегося человечка и отнёс его к себе домой, к жене. Они были бездетны, им стало жаль ребёнка, и они почему-то полюбили его.
Да будет благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребёнку, которую я с благоговением называю своею матерью, потому что „не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила“.
Я жил у своих „родителей“, не думая, что когда-нибудь мне придётся ставить это слово в кавычки — жил, как родной сын, жил, как приходится жить не всякому родному сыну. Мне не могло в голову прийти, что я не их сын. Не могло, если б иногда не звучало какой-то странной ноты, когда на меня сердилась нянька, горничная, кухарка.
— Туда же привередничает!
Так я не слыхал, чтоб разговаривали с другими детьми. Какая-то странная нота была в этих словах, которая меня поражала тогда, и которую я словно слышу до сих пор. Меня звали фамилией моих родителей. Когда меня маленького в шутку называли по отчеству, всегда за моим именем произносили имя того, кого я звал „папой“. Меня все кругом считали их сыном, и только через прислугу, между тем, распространялась моя тайна.
Общественное мнение! Как часто оно питается отбросами, которые подбирает в кухнях! И с „общественным мнением“ я встретился в школе.
Не одолев меня в драке, разозлённый товарищ крикнул мне:
— Подкидыш!
И, увидав, что все кругом расхохотались и посмотрели на меня с презрением, я с удивлением спросил:
— А что такое „подкидыш“?
Я не знал даже этого слова. При мне, понятно, избегали его произносить.
— Сами вы подкидыши! — крикнул я, и это вызвало новый, ещё сильнее, хохот.
— Ну, уж это-то ты врёшь! — и меня поколотили за то, что я кричал:
— Нет, вы подкидыши! Подкидыш!
Придя домой, я спросил:
— Мама, что такое подкидыши?
Она побледнела и схватила меня за голову:
— Кто тебе это сказал?
— Мальчики.
— Никогда не повторяй этого. Это нехорошее слово.
Она почему-то заплакала и начала меня целовать.
Кругом происходило что-то странное. Я знал, что в Петербург отправили какую-то бумагу. Об этом говорили. Ко мне стали ходить незнакомые люди.
— Адвокаты! — почтительно сообщала горничная.
Запирались в кабинет. О чём-то долго говорили. Выходя из кабинета, незнакомые люди гладили меня по голове, спрашивали:
— Этот?..
Мать целовала меня чаще и, целуя, плакала. Ко мне относились с какой-то особенной нежностью, словно к больному! Словно жалел меня кто-то за что. На завтрак мне давали особенно много и всё моё любимое.
Когда я приносил дурные отметки, мне только говорили; „ты должен учиться хорошо“, и не бранили меня.
„Словно я умру!“ думал я и начинал плакать.
Когда раздавался звонок, меня, прежде чем открыть дверь, поспешно уводили в дальние комнаты, словно прятали. А иногда вдруг наскоро, торопливо кутали и посылали с человеком гулять, хотя я и говорил:
— Мне не хочется!
— Иди! Иди!
Мы уходили, словно бежали, по чёрному ходу, и всякий раз в таких случаях я видел, что у наших ворот стоит очень хороший извозчик.
Меня водили гулять очень долго, и мы возвращались только тогда, когда извозчика у ворот уже не было.
Мама всегда встречала меня очень расстроенная, по большей части заплаканная, целовала, прижимала к груди, словно я пропадал и неожиданно вернулся к ней.
Однажды, когда мы обедали, раздался звонок, и прежде чем меня успели увести, в столовую вошла какая-то дама, очень нарядная; увидев меня, улыбнулась, сказала:
— Какой он большой!
И поцеловала.
Какое-то странное волнение, в котором я до сих пор не могу дать себе отчёта, овладело мной при виде этой дамы.
К нам ходило много дам, которые меня знали совсем маленьким, и которых в лицо я не помнил, они всегда говорили одно и то же: „Какой он большой!“ и целовали меня. В этом не было ничего особенного, но на этот раз…
Лицо моей матери побелело, как полотно. Мне почему-то сделалось страшно, я крикнул „мама!“, бросился к ней, меня схватили и утащили, не давши даже ещё раз взглянуть на нарядную даму.
Когда мы выходили, у ворот стоял тот же самый хороший извозчик, которого я видел всегда, когда меня спешно уводили гулять.
На этот раз человек водил меня гулять особенно долго. Мы вернулись, когда уже было совсем темно.
Мама меня встретила с рыданьями и ещё никогда так не целовала. Отец взял за руку, увёл в детскую, поцеловал, сказал:
— Сиди тут. С мамой дурно.
Я слышал, как бегала прислуга, носили воду, искали спирт, я слышал, как мама рыдала, и
